— Проходите, Елена Вадимовна, проходите, не стесняйтесь, присаживайтесь. Телогреечку можно снять, здесь тепло. Я бы хотел, чтобы вам здесь было уютно, сейчас чем-нибудь поужинаем, вы не против?

Женщина, не сдвинувшись с места, молчала. Только когда Кабан, приблизившись к ней, протянул руку, она отшатнулась к двери и произнесла сквозь зубы:

— Не прикасайся ко мне, мразь!

— Ну это вы напрасно, зачем же так сразу, вы же умная женщина. С начальством нужно быть ласковой, и тогда начальство будет добрым и приветливым. А ты, сучка, сразу свою грязную пасть открываешь.

Лицо Кабана, ещё секунды назад бывшее угодливо-приветливым, мгновенно превратилось в надменно-наглую рожу. Он схватил её за руку и, сильно рванув на себя, отбросил от двери в другой конец кабинета, где за шторой была другая дверь, дверь комнаты отдыха. Не успев встать на ноги, женщина, схваченная за волосы, была затащена в эту комнату. Кабан закрыл на ключ дверь и повернулся к встававшей и плакавшей от боли и обиды Елене Вадимовне.

— Выбирайте, Елена Вадимовна, — вновь ласковым тоном заговорил замполит, сняв китель и звучно шлёпая подтяжками по животу, обтянутому вылинявшей майкой. — Или мы сейчас поужинаем здесь и отдохнём на этом мягком диване, и вы вернётесь в барак…

На столике стояла ваза, наполненная яблоками и виноградом, высокая бутылка красного вина и два фужера. Диван был застелен свежим белым бельём, слегка откинутое одеяло как бы приглашало в постель.

— Или… — Он отдёрнул ширму и показал на железно-деревянное сооружение с наручниками. — Я поимею тебя, дрянь, как захочу, здесь, и на неделю-другую отправлю кормить вшей в ШИЗО. Ну, выбирай, пока я ещё добрый, пока твоё упрямство не разозлило меня. Ты же хочешь выжить здесь! Выбирай! — заорал он.

Слёзы высохли в потемневших от ненависти глазах Елены.

— Хорошо, я согласна. — Она сделала шаг к креслу, стоявшему у столика, на ходу сбрасывая с себя телогрейку.

— Ну вот, я же знал, что вы умная женщина. — Расплываясь в улыбке, замполит, щёлкнув подтяжками, вальяжно шагнул к ней. — Присаживайтесь, сбросьте с себя эту одежду. У-у-у! — Получив неожиданный удар ногой в пах, замполит присел от боли, но успел рукой схватить пытавшуюся проскочить мимо женщину и сильно рванул её обратно.

Огромная сила отбросила несчастную на столик, ударившись спиной и головой, она, перевернувшись, упала и потеряла сознание. Разлитое вино залило её волосы. Постанывая от боли, Кабан затащил Елену за ширму и, срывая одежду, яростно шептал:

— Ну, стерва, я тебя сейчас выправлю! Во всё, что хочу! Ты у меня языком зализывать будешь, ты у меня… ну, тварь! — Он захлёбывался от исступления, и, только когда обнажённая женщина была пристёгнута по ногам и рукам, он, увидев её тело, стал снимать с себя сапоги, а затем галифе, путаясь и падая, матерясь и не сводя глаз с этого неподвижно лежащего тела. — Сейчас ты у меня проснёшься, сука! — прохрипел он, грубо впихивая рукой свой ещё не окрепший орган в беззащитно распахнутое перед ним тело.

Елена очнулась от острой боли. Открыв глаза и увидев над собой обливающегося потом, хрипло дышашего и рвущего её внутренности Кабана, она дико закричала и потеряла сознание. Безвольно повисшее, распятое тело ещё долго ёрзало по доскам лавки, сдирая кожу, пока ненасытная плоть насильника не выплюнула в него семя поганого рода.

Утром тело Елены в изодранной одежде нашли в петле. Женщины, увидев абсолютно седые волосы и разбитое лицо несчастной, не сразу узнали в ней весёлую и жизнерадостную Елену Вадимовну Кацубу. Страшная весть расползлась по лагерю. Дошла она и до друзей её мужа. Весть о гибели его жены не то чтобы потрясла их, но толкнула к действиям. От верных людей Семёнов узнал, что один из них поклялся отомстить Кабану, убить его. Семёнову удалось убедить этого отчаянного человека не торопиться и не жертвовать собой. Необходим был план ликвидации Кабана с наименьшим риском для исполнителей акции. То, что он заслуживал смерти, было бесспорно. Однако его ликвидация должна была свидетельствовать о том, что это — кара за его злодеяния. План ликвидации разрабатывал Семёнов, бывший начальник разведки полка, осуждённый и отбывавший десятилетний срок за преднамеренное убийство. Так уж случилось, что он не был политическим заключённым. Пришедший в лагеря по уголовной статье, он не был принят братвой за своего, потому как отказался. Чего это ему стоило, он никому не рассказывал. Но в лагерях ходили слухи, что он голыми руками положил четверых уголовных в землю и остался цел, после этого уголовники его не трогали. То ли боялись, то ли уважали за честный бой, в котором он отстоял свою независимость.

От раздумий Семёнова оторвал вошедший среднего роста мужчина, светловолосый, с голубыми глазами и крепким подбородком боксёра.

— Привет, — коротко бросил он и, присев рядом, сказал: — Серый, Пловец может с пятнадцати метров достать, не больше.

— Хорошо, Сердюк. Но он сможет точно попасть?

— Сам бы не поверил, но видел, в спичечный коробок с этого расстояния из пяти четыре в яблочко, — улыбнувшись, заверил Сердюк. — Уверен, не подведёт. Ну так что, первого мая? На разводе?

— Да, как договорились, на слове «великий», это его любимое словечко, он никак не пропустит.

Вечером 30 апреля Волохов получил от Серого первое поручение. Он должен был на утреннем построении 1 мая, во время выступления замполита лагеря, внимательно слушать его речь и при слове «великий» поднять крик и шум в своей шеренге, лучше, если он закричит что-нибудь вроде «Да здравствует товарищ Сталин!» и тому подобное. И всё. Честно говоря, Волохову это не понравилось, но он понимал, что это нужно сделать. И он это сделал.

Утро великого праздника трудящихся выдалось безоблачное и тихое. Из репродукторов, установленных на плацу, лилась бравурная музыка, изредка прерываемая командами оперативного дежурного по лагерю. После завтрака отряды заключённых выходили на плац, и, если бы не конвоиры с овчарками, можно было бы подумать, что это воинская часть выстраивается для строевого смотра или парада. Однако разномастно драная одежда и лица людей, стоявших в плотных шеренгах, отнюдь не свидетельствовали о боевом духе и какой-либо дисциплине, присущей армии. Это была толпа людей, удерживаемых в строю штыками солдат и клыками умных, натренированных собак, которые настолько хорошо знали свою работу, что вполне могли бы обходиться без своих поводырей. Любит лагерное начальство показуху, вот и теперь несколько отрядов вышли на плац с плакатами и лозунгами типа «Мы вернёмся с чистой совестью!» или «Перевыполнил нормы добычи — досрочное освобождение получи!». Из выехавшей к небольшой деревянной трибуне эмки вышли несколько важных начальников, среди которых своим крупным телом выделялся замполит. Он крутился около одного из начальников, угодливо приглашая взойти на трибуну. Однако тот отказался и остался внизу среди вертухаев среднего звена, стоявших по обе стороны трибуны. Начальник лагеря коротко что-то сказал замполиту и остался внизу около приезжего начальства, тогда как замполит вынужден был в одиночку подняться на дощатый, прогибающийся под его весом помост и взять в руки жестяной рупор. Около восьми тысяч зэков поотрядно стояли на плацу, полукольцом огибая трибуну, два ряда солдат с винтовками наперевес, и шесть-семь метров отделяли их первые ряды от начальства. Отсутствовали на плацу только те, кто лежал в лагерной больничке, да штрафники, стоявшие такой же плотной толпой в штрафном изоляторе — полутёмной душной камере два на три метра, по периметру которой в небольшой канавке круглосуточно текла вода из трубы в дыру, служащую отхожим местом. Народу в ней было ни присесть, ни нагнуться. Но даже туда проникали звуки революционных маршей, гремевших из репродукторов на трибуне. Трибуна возвышалась примерно на полтора метра, и взошедший на неё замполит был хорошо виден даже из дальних рядов. Дождавшись заключительного аккорда, замполит сделал знак рукой, и репродукторы замолкли, только глухой гул голосов да редкий лай собак стоял над лагерем. Он поднёс рупор ко рту и громко, насколько мог, до красноты напрягая свою шею, сиплым голосом прокричал что-то о том, что вся страна, весь трудовой народ сегодня празднует Первомай, велик… на этом слове он запнулся. В это время слева от трибуны строй зэков сломался, и кто-то, подбрасывая вверх шапку, закричал: «Слава Сталину, слава вождю и учителю!» Кричавшего и рвущегося из строя удерживали впередистоящие зэки, но кто-то упал, и несколько человек выскочили за невидимую черту. Клацнули затворы винтовок, и охрана двинулась вперёд. Ринулись к зэку и заливавшиеся лаем собаки, строй дрогнул и, пятясь назад, внёс ещё большую сумятицу и неразбериху. Никто сразу не заметил, как замполит, внезапно замолчавший и судорожно схватившийся за горло, какое-то время стоял и что-то пытался сказать. Его лицо побагровело, как при удушье, рупор, выпав из руки, звякнул жестяно по доскам, заставив начальника лагеря взглянуть на трибуну. Он оцепенело какие-то секунды смотрел, как замполит, обеими руками сжимая горло, хватал ртом воздух. На его губах запузырилась кровавая пена. Что-то закричав, начальник лагеря, расталкивая стоявших рядом, кинулся к лестнице. Не успел. Грузное тело замполита, качнувшись вперёд, ломая тонкие перила, стало падать с трибуны. Увидев это, все вдруг замерли, и стало тихо. Замолчали даже собаки. И в этой тишине звучно упавшее тело Кабана как бы расплющилось о землю, и только его фуражка, сорвавшаяся при падении с головы, покатилась зигзагами к ногам зэков, попятившихся от неё, как от проказы. Ничего не понимающие, ошеломлённые случившимся люди смотрели, как из-под ничком лежащего тела растекается, впитываясь в землю, тёмно-красная кровь. Подбежавшие к нему офицеры и врач осторожно перевернули тело на спину, голова бессильно откинулась, и только теперь все увидели рассечённую сонную артерию, из которой толчками била кровь. Только теперь все поняли, что на их глазах было совершено убийство, дерзкое и беспрецедентное. Убийство одного из руководителей лагерной администрации на глазах у тысяч заключённых и всей службы лагеря — это был вызов, это была демонстрация силы. Взбешённый начальник лагеря осознал случившееся, выхватил пистолет и бросился к продолжавшим безмолвно стоять отрядам зэков.