Придворным известно, что суженая императора внезапно захворала, – совсем скрыть происшествие не удалось, – и двор притих, будто в траур погрузился. Илзе говорит, что утренние и вечерние трапезы сократили до предела, все увеселения сугубо в своих покоях или в городском доме, если будет на то желание. Император занят исключительно государственными делами и без нужды на людях не появляется. Поэтому кто-то покидает двор, решив вернуться к венчанию, кто-то молится за скорейшее выздоровление фрайнэ Астры, кто-то недоумевает искренне, отчего такая суета вокруг наверняка не смертельного недуга. И в прежние времена придворные дамы болели, и даже императрицам случалось занемочь, но то не повод менять привычный уклад дворцовой жизни. Впрочем, навещать меня не пытаются, ни лично, ни посылая записки с вопросами о моём самочувствии. Знаю, заходили фрайны Рейни, Бромли и Шевери и – куда же без него? – весьма обеспокоенный моим состоянием фрайн Витанский. Почтенному фрайну пора возвращаться в Витанию, однако неопределённость положения дочери вынуждает его оставаться в столице в ожидании, когда же Брендетта войдёт в мою свиту.

Поиски если не самого отравителя, то хотя бы исполнителя, способного указать на нанимателя, заходят в тупик раньше, чем я начинаю вставать с кровати. Стефан о том не упоминает, предпочитая держаться тем нейтральных, отвлечённых, подобно рассказам Илзе о доме, но я делаю выводы из услышанного в день, когда очнулась. Да и Илзе умудряется приносить вести, даже не покидая надолго наших покоев. Слуги ничего не знают, каждый из тех, кто брал в руки злосчастные кувшины, клянётся и божится, что даже внутрь не заглядывал, не то что бы добавить нечто постороннее. Очевидно, что вскоре истинная причина моего недомогания станет известна всему двору – допросы прислуги не та тайна, что способна долго таковой оставаться, – а значит, слухи и сплетни разрастутся, протянут во все стороны новые плети.

Ещё бы, и четвёртая суженая едва не обрела прежде срока покой в объятиях Айгина Благодатного.

Что это, отчего так случается? Неужто избранницы государя и впрямь обречены, словно жертвенные девы древности? Неужто властитель Благословенной Франской империи… проклят? Быть может, то проклятье, точно чёрная лихорадка, перешло от его дяди, не зря ведь у Филандера только две дочери и родились, а у Стефанио Первого и вовсе один-единственный сын? Быть может, слаба эта ветвь, ненадёжна, усыхает исподволь? Но что тогда будет с Империей и первопрестольным древом, если и эта ветвь иссохнет, надломится, да и падёт на сырую землю?

Тихие-тихие шепотки, недоумение, удивление, настороженные взгляды служанок, что приходят в мою спальню. Пока это только разговоры по углам, обсуждения среди людей, по большей части невидимых для высокородных обитателей императорской резиденции, но рано или поздно они выплеснутся за пределы дворцовых стен, рано или поздно их подхватят сами фрайны, добавят подробностей. Рано или поздно оформятся они в вопрос, на который нет ответа.

Потому-то, даже набравшись достаточно сил, чтобы самостоятельно посещать купальню или выходить в приёмный покой, я не тороплюсь покидать наши комнаты. Мир за этими стенами начинает меня пугать, я вдруг ловлю себя на мысли, что не могу смотреть на окружающих спокойно, без подозрений, без попыток просчитать их интересы. Я верю Илзе и знаю, что Стефану и в голову не пришло бы травить меня, но как я могу полагаться на других людей, на всех тех, с кем встретилась во дворце? На людей, представленных мне, чьи лица я помню, и на серую толпу, безликую, безымянную? Среди них хватает тех, кому я не по нраву, если не сама по себе, то как фигура, занявшая неподобающее ей место.

Среди них хватает тех, кто охотно возьмёт щедрую плату за небольшую услугу.

Волей-неволей я перебираю знакомые имена, ищу выгоду для каждого из них.

Пожалуй, фрайн Шевери вряд ли заинтересован в моём устранение. Они с Лией скоро отбывают в Вайленсию, куда фрайн назначен эмиссаром. Решение внезапное и чужому взгляду кажется престранным, но Стефан разъясняет вкратце, почему он и Эветьен его приняли.

Наверное, и чету Бромли можно исключить. Шеритта всё же кузина Стефана и с их слов я знаю, что Шейд всецело предан первопрестольному древу. Он совершенно нечестолюбив, не расчётлив, но верен, словно пёс, надёжен и честен, что редкость среди фрайнов его положения. Он примет любую избранницу государя и не пойдёт против его воли. К тому же Шейд один из немногих, кто помнил меня прежнюю и не видел во мне выскочку, прыгнувшую слишком высоко.

Тогда кто?

Блейк, сам незаконный сын рода Рейни, явно неспособный обойтись без того, чтобы во время визита ко мне не сделать замечание Илзе?

Чрезмерно угодливый фрайн Витанский, отчаявшийся устроить дочь на почётное место?

Кто-то из бесчисленных Элиасов, чья дева жребия уже ступила под сень монастырского крова?

Фрайнэ Жиллес, едва ли готовая принять безропотно поражение, ссылку и понимание, что трёх супруг императора она пережила и пережевала, но обломала зубы о четвёртую?

Рассветники, для которых само моё присутствие подле императора – неслыханная дерзость и оскорбление, а то и пренебрежение заветами о чистоте крови и борьбе с ядом Хар-Асана?

Закатникам я если и нужна, то живой…

Все остальные, чтущие строго свои интересы, верные им, будто монахи данным Четырём обетам?

Много, слишком много вокруг яда, что во стократ хуже того, что течёт в моих жилах.

– Откуда ты знаешь арайнэ Илзе?

Вопрос несколько неожиданный, до недавнего времени я полагала, что Стефан обращает на мою компаньонку внимания не больше, чем на служанок, прибирающихся в покоях. Медлю, решая, с какого момента лучше начать и что из моего прошлого Стефану стоит знать.

– У людей, впервые оказавшихся в столице, не имеющих ни звонких монет в достатке, ни родственников или надёжных друзей, два пути – в Бедный квартал или в… Беспутный. Так уж распорядились боги, что я пошла в Беспутный.

Бледное пламя в камине едва трепещет, едва теплится на поленьях и угасает постепенно. С каждым слабым его, дрожащим, будто нервным движением спальня всё больше погружается в тяжёлый сумрак, что смыкается вокруг кровати тёмной завесой. Я лежу подле Стефана, он осторожно обнимает меня одной рукой, и я не тороплюсь подниматься, чтобы в последних отблесках посмотреть ему в лицо, попытаться понять по выражению, о чём он думает.

– Я слышала, что таким, как я, туда самая дорога. Денег почти не осталось, ничего ценного, пригодного для продажи у меня не было. Я зашла в первую попавшуюся питейную, взяла на последнюю монету кружку самого дешёвого эля и просидела там полночи за дальним столиком, с Миреллой на руках. На меня оглядывались, куда без этого… но не подходили.

Я ждала, что кто-то да предложит мне денег, как обычной уличной девке, и даже готовилась ответить так, чтобы у этого человека всякое желание пропало тащить меня куда-либо, в ближайшую подворотню ли, в съёмную комнату. Уже позже я узнала, что в Беспутном квартале женщины продавали себя лишь в домах утех, торговля удовольствиями вне их стен запрещена и беспутницу, рискнувшую выйти на улицу ради заработка, ожидало строгое наказание.