Это немного.

И немало.

Знаю, хватает брачных союзов, не способных похвастаться и такой малостью.

С утра двор гудит беспокойно, перемалывая неустанно свежую весть с севера. Накануне в родовом замке старшей ветви Элиас сошёл в объятия Айгина Благодатного достопочтенный фрайн Дебон Элиас, старший в своей ветви и один из старейших членов рода. Он разменял немало десятков лет, но, говорят, и в последние годы не растерял ни остроты ума, ни ясности сознания, ни широко известного родового честолюбия. Я догадываюсь, что вестник, замеченный мною прошлым вечером, прибыл с севера – со срочным сообщением о смерти главы великого, могущественного рода. Стефан сам объявляет о кончине Дебона перед началом благодарения и те Элиасы, что присутствуют в храме, склоняют головы, выражая всю положенную глубину скорби. Шеритта, сидящая подле меня, жестом привычным, заученным сжимает в ладони медальон Четырёх, я же осторожно оглядываю залу, высматриваю тех, о которых фрайн Витанский накануне отозвался столь непочтительным образом. К благодарению добавляется молитва о ниспослании покоя душе фрайна Элиаса.

Старшим в роду становится первый сын и наследник Дебона, состоящий в Верхнем совете, а интересы семьи при дворе по-прежнему представляет второй сын почившего, фрайн Соррен Элиас. Именно он в числе прочих сопровождал Стефана семь лет назад, именно он, как и другие фрайны из свиты императора, видел меня тогда, беспечную дикарку, танцующую с самим государем.

Во время завтрака я наблюдаю за придворными, прислушиваюсь к шепоткам, передающимся от стола к столу, к тихим беседам над тарелками, и пытаюсь оценить с высоты своих знаний, своего опыта, влияет ли перемена эта на меня, на моё положение и моё будущее. Отмечаю с досадой, что, похоже, с каждым днём всё сильнее и сильнее уподобляюсь новому своему окружению, превращаюсь в одну из них, из пёстрой этой толпы людей, ищущих выгоду для себя во всём, даже в смерти другого человека, оценивающих любое событие лишь с точки зрения получения милостей – либо их потери. Мне не по нраву эта нынешняя я, расчётливая, холодная, циничная, но и думать иначе я не могу.

Внезапный приступ головной боли и слабости застаёт по возвращению из трапезной в наши покои. Удивлённая собственным недомоганием, я отмахиваюсь торопливо от обеспокоенных фрайнэ Бромли и Илзе, велю меня не тревожить, закрываюсь в спальне и, не переодеваясь, ложусь в постель. Не хочу, чтобы Мирелла видела меня такой, не хочу объяснять ей, отчего у мамы вдруг разболелась голова. Я редко болела, меня не трогали лихорадки, ни болотная, извечная напасть нашего сырого края, ни чёрная, являвшаяся страшным ненасытным чудищем из глубин Империи. Поэтому пульсирующая в висках резкая боль вызывает недоумение, непонимание, откуда она взялась, почему сейчас. Спустя несколько минут к ней присоединяется сухость во рту и резь в глазах, слабость усиливается, расползается по телу, обвивает плетями, сжимает. Я кляну себя за беспечность и отсутствие привычки при первых признаках недомоганий немедля принимать соответствующие снадобья и тяжело, с немалым трудом встаю с кровати. Хватаюсь за резной столбик с обвязанной вокруг занавеской, выпрямляюсь и замираю, покачиваясь и пытаясь разогнать пляшущие перед глазами разноцветные пятна. Очертания обстановки в спальне исчезают за слепящими этими пятнами, лишь иногда выступают то одной, то другой частью.

Я привезла ларец с лекарственными снадобьями во дворец, я точно это помню… хотя сама их не принимаю…

Зря, наверное.

Но я же не болею…

И Мира тоже…

Только если попросит кто…

Илзе и вовсе человеческим недугам не подвержена…

А что будет, если заболеет Мадалин? Она умрёт?

Или… такие, как она, не болеют?

Какие – такие?

Мысли путаются, смешиваются в кучу разрозненных фрагментов от артефактов, совершенно бесполезных поодиночке. В горле пересыхает и одновременно подкатывает тошнота, того и гляди весь завтрак на полу окажется.

Какая глупость…

Делаю шаг с покрытого ковром деревянного помоста, на который водружена кровать, и словно в бездну проваливаюсь. Падаю в пустоту, прорываюсь сквозь тяжёлый душный воздух, и оттого падение кажется бесконечным.

Падаю.

И падаю.

Удар неожиданный, чуточку обидный – столько летела в безвременье, и вдруг всё закончилось падением на каменистое дно пропасти.

Или всего-навсего на пол подле кровати?

Поблизости что-то хлопает, стучит, каменная твердь подо мною содрогается. Пол, просто пол.

– Астра?

Руки Илзе прохладные на ощупь, я узнаю их везде, в любом состоянии. Мне видится тёмный шелковистый малахит чешуи, завораживающие переливы зелени то лесной, то морской.

– Астра, ты меня слышишь? Ответь мне, если можешь.

Она касается моего лица, трогает, осматривает. Кто-то ахает громко, кто-то кричит истошно, визгливо и Илзе шипит недовольно.

– Мама?

Мира-Мира, сердечко моё…

– Уведите Миреллу, – велит Илзе отрывисто, и голос её звучит почти нормально, почти по-человечески. – А эта ду… пус-с-сть заткнётся.

У её народа другой язык, в нём много шипящих и свистящих звуков, не как у нас… я слышала, как Илзе говорит на своём языке…

– Что с мамой? Маме плохо? Мама!

– Пойдём, Мирелла, пойдём, – Шеритта прячет напряжение и страх за нарочито ласковым тоном.

Крик обрывается.

Торопливые шаги и шорох юбок.

Хлопок. Наверное, двери.

Тела словно нет, оно будто потерялось, оставив при мне одну голову. Чувствую лишь прикосновения к лицу да как в горле точно булькнуло что-то, наполнило рот и потекло по губам. Холодные пальцы тисками сжимают мою голову, поворачивают её, но и это ощущение теряется неверным отблеском.

Не ощущаю, что лежу на полу, только догадываюсь, что лежу и что на полу, а не на дне пропасти. Не ощущаю сквозняка из-под двери – просто знаю, что он есть, что он должен быть. Даже боли почти не ощущаю, вот она была, терзала моё тело, мучила меня, и вот её нет, растворилась в единый миг.

Не помню, когда именно.

Главное, что её нет.

– Астра! Астра, держись.

Как можно держаться, когда ничего не чувствуешь? Когда само восприятие мира норовит ускользнуть, просыпаться песком сквозь пальцы?

Была.

И не стало.

Ещё и обвенчаться с императором не успела, а уже таю свечным огарком, чей срок строго отмерян размерами и частотой горения.

Илзе что-то произносит на своём языке, но я едва её слышу, её голос доносится издалека.

И я проваливаюсь вновь.

В ту пустоту, у которой нет дна.

– …Дивные дела творятся в этих стенах, сколь погляжу…