Луи-Матюрен умудрился запустить свои дивные, ни на что не годные пальцы в такое количество пирогов – увы, на поверку все они оказались корочками без начинки, – что отследить его перемещения почти невозможно; ясно одно: в Париже он в этот период бывал редко, в основном в разъездах: Тулон, Дижон, снова Брюссель, снова и снова – Лондон.

В то время он открыл для себя новый способ легкого заработка, о котором Эллен пока не проведала, сам же он скрывал свое открытие от нее с обезоруживающим коварством ребенка: он занялся биржевыми спекуляциями. Его аналитический ум без труда оперировал цифрами, и раз-другой ему крупно повезло. Какое восхитительное чувство, когда имеющаяся у тебя сумма вдруг удваивается или даже утраивается, а ты, можно сказать, палец о палец не ударил. Это куда проще, чем просить денег взаймы, потому что ведь, когда занимаешь, всегда испытываешь неприятное чувство, что заимодавец когда-нибудь потребует вернуть долг.

Новое хобби, понятное дело, принесло много новых знакомств, а они повлекли за собой участие Луи-Матюрена во множестве предприятий, закончившихся ничем, однако он ощущал себя чрезвычайно значительным и знающим человеком, когда отправлялся в Лондон «проследить за рынком» от лица очередного приятеля, какого-нибудь остроглазого молодчика, который зарабатывал на жизнь, привстав на цыпочки на самом краешке толпы в здании французской Биржи и передавая кому надо полезные сведения.

Как бы то ни было, эта лихорадочная деятельность отнимала все время Луи, и ему некогда теперь было ловить с сыновьями головастиков в озере Отей, таскать Изабеллу на широких плечах или напевать в гостиной после ужина «Орешник». Впрочем, Эллен утешалась обществом Луизы – дамы ездили друг к другу в гости, Эллен привозила дочурку в версальский монастырь, где все не могли на нее нарадоваться, а Луиза наезжала в Париж и гостила у невестки в квартире на улице Бак – квартирка была далеко не такой милой, как прежний их дом в Пасси, однако из окон открывался прелестный вид на Исси и Вожирар.

Темами их бесед были Луизин ревматизм, так и не излеченный, пищеварение Луи-Матюрена, которое всегда оставляло желать лучшего, и миловидность Изабеллы; Луиза в подробностях излагала историю всех тетушек и дядюшек Палмелла, что они говорили и что делали в Лиссабоне, а Эллен слушала с интересом – еще бы, ведь Палмелла на протяжении многих поколений были знатнейшим семейством Португалии – и сама высказывалась, совершенно непререкаемо, по политическим вопросам; и обе качали головой, поминая несчастного Луи-Филиппа[36], которому пришлось спасаться бегством, когда во Франции снова провозгласили республику. Но о чем бы ни шла речь, рано или поздно беседа возвращалась к самой насущной теме: к детям.

Эллен больше говорила про Кики, Луиза – про Джиги (положение крестной накладывало на нее обязательства, равноценные родительским), и обе немало огорчились, когда получили школьную ведомость, заполненную четким, убористым почерком месье Фруссара: успехи обоих мальчиков были оценены как «très inégale»[37].

– Мне таких трудов стоило отправить их в школу, – жаловалась Эллен, – а они сами лишают себя возможности получить достойное образование. Есть из-за чего расплакаться. В случае Джиги я еще могу это понять – он всегда был невозможным ребенком, – но чтобы Кики получал «médiocre»[38]по латыни и «peu attentif en classe»[39]по английскому, этого я никак не возьму в толк; меня ведь он всегда слушает внимательно.

– Возможно, ему просто в новинку учиться вместе с другими мальчиками, – предположила утешительница Луиза. – Полагаю, поначалу это очень непривычно. И кстати, я отнюдь не считаю Эжена невозможным. Когда он приезжает к нам в монастырь, он ведет себя просто образцово.

– Только ради того, чтобы потом ты накормила его вкусным ужином, – резко произнесла Эллен. – Уж он-то никогда не упустит собственной выгоды. Еще бы ему не быть послушным – ты всегда присылаешь его обратно то с пирожным, то с яблоком, то еще с какой-нибудь чепухой.

– Он очень ласков по природе, – заметила Луиза. – И мне порой кажется, что вы с Луи слишком к нему строги.

– Надо думать, по твоему мнению, такие оценки достойны похвалы, – отозвалась Эллен. – А ты взгляни-ка: характер «très léger»[40]; поведение «peu regulière, et souvent indocile»[41]; чистописание – «médiocre»; латынь – «médiocre»; по всем предметам либо «médiocre», либо «peu de travail»[42]. Единственное, про что сказано «très bonne»[43], – это здоровье. Рядом с ним Кики выглядит просто блестящим учеником, хотя и успевает посредственно. Давай, впрочем, посмотрим на общие замечания в конце. Дюморье Первый… Дюморье Первый – это, само собой разумеется, Кики: «Невнимателен на уроках, не развивает природных способностей, ибо подражает младшему брату». Откуда в Кики эта нелепость? Так растрачивать свои дарования… Господи, Луиза, что, интересно, они хотели этим сказать про Джиги? Они намекают, что он не вполне в здравом уме? «Дюморье Второй. Родителям ученика следует наблюдать за ним с особой пристальностью. Не исключено, что в будущем ребенка ждет помрачение рассудка; подобную трагедию необходимо отвратить любой ценой».

Они в ужасе уставились друг на друга; у Эллен побелели даже губы.

– Твой брат Роберт… – прошептала она. – Возможно ли, что… у вас в семье подобное уже бывало?

Луиза покачала головой, при этом обе думали про Луи-Матюрена, про отсутствие у него всякого понятия о деньгах, про его полную безответственность. Можно ли про такого человека сказать, что он не в здравом уме, – или это, скорее, называется «лишен здравомыслия»?

– Джиги всегда будет не таким, как все, – сдавленно проговорила Эллен. – Наказывать его бессмысленно; на него это не производит ни малейшего впечатления. Кроме того, он постоянно лжет – а вот Кики никогда.

– Луи-Матюрен был в детстве ужасным врунишкой, – прошептала его сестра, – да и теперь с ним это случается, сама знаешь. Ничего, что я так говорю?

Эллен кивнула. Она на собственном опыте знала, что золовка права, и столько настрадалась от мужниных басен, от всех этих причудливых и бессмысленных безделушек, которые он постоянно изобретал, вроде пресловутой переносной лампы, – и хоть бы какой толк был от них!