Он удалился; Кит с графом, погруженные в разговор, также отошли на несколько шагов.

Мистер Херд стоял в одиночестве, повернувшись спиной к Учителю. Лунный свет ещё заливал землю, мигали и потрескивали фонарики. Некоторые потухли, оставив тёмные провалы в световой стене. Из гостей многие ушли, не потрудившись проститься с хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали себя как дома и покидали его «по-французски», когда захотят, — или «а l'anglaise»,[24]как называют это французы. Сад почти опустел. Великая тишь опустилась на его тропы и заросли. Откуда-то издали долетало громкое пенье кутил, никак не желавших расстаться с праздником; внезапно его прервал жуткий треск и взрыв смеха. Это повалился один из столов.

Со своего места епископ волей-неволей слышал Кита, возвысившего голос, дабы подчеркнуть то, что он, в лучшей своей манере втолковывал графу:

— До меня это только сию минуту дошло. Человечеству нужен трамплин. И ему всё равно не выдумать ничего лучше, чем вот этот чистый, беспримесный византизм. Хотя я предпочитаю называть его кретинизмом. Возьмите Православную церковь. Хранилище апокалиптических бредней, к которым невозможно относиться серьёзно. Бредней наилучшего сорта — бредней, не допускающих компромисса. Вот об этом я и говорю. Выморочная, выхолащивающая вера этих людей создаёт трамплин для скачка в чистую стихию мышления, намного превосходящий всё, что способна предложить Англиканская церковь, чьи достойные какой-нибудь полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках. Я выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.

— Я совершенно с вами согласен, мой друг. У русских трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь, что русский не прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто. Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.

Услышав эти речи мистер Херд без малого окаменел. Кит, такой приятный человек! «Достойные какой-нибудь полудевы уступки здравому смыслу»: что он хотел этим сказать? Неужели его церковь и впрямь повинна в чём-то подобным?

«Завтра нужно будет как следует всё обдумать», — решил он.

Учитель, когда они возвратились к нему, так и не двинулся с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему покоились, напоминая морскую звезду, ладони; по-прежнему вперялись во что-то, лежащее за пределами зелёной беседки, глаза; лицо по-прежнему оставалось маской безмятежного слабоумия.

Стакан оказался пустым.

Голова старца медленно, словно сидела на шкворне, повернулась в сторону телохранителей.

Несколько любимых учеников — среди которых отсутствовал Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин на её виллу, — тут же подскочили к Учителю и вывели его, поддерживаемого двумя облечёнными апостольским чином девами, известными, соответственно, под именами «Золотая рыбка» и «Наливное яблочко», прочь из зелёного укрытия в пустынный, освещённый луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из дев, с бесцветных губ его слетали сварливые, почти членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный потребностью облечь в слова некую истину, слишком глубокую для понимания её человеком.

— Готов поспорить, я знаю, о чём он, — прошептал Кит. — Что-нибудь насчёт Человеко-Бога.

Мягкосердечие русского правительства давно уже стало притчей во языцех. Однако всякому терпению…

Учёные, изучающие жизнь монаха-расстриги Бажакулова, подразделяют её на пять явственно очерченных периодов: послушнический, полемический, политический, период просветления и период изгнания.

Первый из них начался в его юношеские годы, когда, будучи выгнанным из-под отеческого крова вследствие укоренившейся в нём привычки к праздношатанию и прочих не поддававшихся исправлению пороков, он принял постриг в расположенном невдалеке от Казани монастыре. Если не считать случайных провинностей, на которые его толкала молодая горячность и за которые к нему применялись суровые дисциплинарные меры, он, судя по всему, достаточно ревностно исполнял монашеские обязанности. Было, впрочем, замечено, что с течением лет он стал проявлять неуместный интерес к тонкостям вероучения. Он вёл чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не умея ни читать, ни писать, он развил в себе изумительную память, позволявшую ему помнить всё, что он когда-либо слышал, и всех, кого когда-либо видел, — и пользовался этой своей способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к перекорам и непокорству, он провозглашал, будто многое в устройстве Святой Русской Церкви следует переменить и осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим. Одна из бурных перебранок с настоятелем по поводу личных свойств Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти, а для молодого человека — изгнанием из монастыря. Наступил полемический период. В целом насельники монастыря были рады, что никогда больше его не увидят, — в особенности отец-настоятель.

Далее мы обнаруживаем его поселившимся в просторном сарае верстах в пятнадцати от Москвы. Поскольку настоятель не решился предать гласности истинные обстоятельства, при которых ему сокрушили челюсть, о молодом человеке распространилась определённого толка слава — слава чистого помыслами, но непонятого преобразователя веры. К нему стали стекаться последователи, которых насчитывалось поначалу не более двадцати человек. Эти ученики, писать, как и он, не гораздые, не оставили нам свидетельств о том, что происходило во время их продолжительных прений. С определённостью можно сказать лишь, что именно тогда он приступил к выработке канонов Исправленной Церкви. Приверженцам её полагалось жить подаянием, не покрывать голов и носить красные рубахи — подобно христианам древних времён. Обаяние этих простых установлений, распространяясь повсеместно, привлекло к нему новых сторонников. Среди них появились теперь и образованные люди, собравшие его изречения в «Златую Книгу». Он решил ограничить число учеников шестьюдесятью тремя и назвать их «Белыми Коровками». Будучи спрошенным, почему он избрал такое прозвание, он отвечал, что коровки — скоты чистые и полезные, без коих человеку жить невозможно, и ученики его таковы ж. Сквозившее в его речах врождённое здравомыслие, много способствовало росту его славы. Кроме того, примерно в это же время он принялся пророчествовать и надолго впадать в отрешённое, неподвижное самосозерцание. Под конец одного такого приступа, после того, как он не вкушал ни питья, ни пищи в течение трёх с половиной часов, он изрёк нечто, ставшее впоследствии известным как Первое Откровение. Сводилось оно к следующему: «Человеко-Бог это Человеко-Бог, а не Бого-Человек». Будучи спрошенным, как он дошёл до такой великой мысли, он отвечал, что она сама на него снизошла. Шум, поднявшийся в связи с этим продерзостным изречением, — кое-кто называл его боговдохновенным озарением, большинству же оно было известно, как Несказуемая Ересь, — едва не вылился в той округе в подлинные беспорядки. Город ненадолго разделился на два лагеря, и Полицмейстер, здравосмысленный служака, не мог взять в толк, как ему поступить с подрывными элементами, выросшими в числе уже до нескольких сот и включавшими в себя несколько влиятельнейших представителей городской знати. Зайдя в тупик, Полицмейстер обратился за советом к Прокурору Святейшего Синода. Последний, вникнув во все обстоятельства, пришёл к поспешному выводу, что прорицатель такого пошиба может сослужить недурную службу при осуществлении кой-каких его, Прокурора, замыслов. Он надеялся, внушив молодому реформатору чувство признательности, сделать его своим послушным орудием — просчёт, о котором ему пришлось пожалеть ещё на этом свете (где он, впрочем, не задержался). По наущению Прокурора, Бажакулова призвали в столицу. Приближался период политический. В целом, население Москвы было радо, что никогда больше его не увидит, — в особенности Полицмейстер.