Наконец, вчера дошел до меня странный слух о назначении чиновника на место плененного визиря. В народе говорили, что к сему назначался Ибрагим-паша и что сим кончится и война. Сим бы кончилось и владычество султана, а в Царьграде усилились бы революционные партии. Сие должно быть совершенно противно воле государя, и хотя дело некоторым образом и сбыточное, но надобно надеяться, что султан окажет достаточно твердости, дабы не исполнить сего.

Ввечеру прибыл ко мне Рёльи, о коем я просил сераскира, дабы он ему приказал исправно платить жалованье (он обещал все сделать по его требованию и желанию). Рёльи доставил мне весьма занимательные записки о турецкой и египетской армиях и о военных действиях, происшедших в Сирии и Анатолии. Я дал ему прочитать записку свою и согласно желанию сераскира изложил ему мысли свои и поручил служить усердно в трудных обстоятельствах, в коих турки теперь находились, обнадежив его прощением и принятием обратно в русскую службу. Я его представил и Бутеневу, который принял его ласково и со всем участием, которое могут вселить несчастия честного и благородного человека, каков Рёльи. Во всю почти ночь я занимался изготовлением бумаг к отправлению графу Нессельроду, Чернышеву, Орлову и князю Меншикову. Отправления сии, которые занесены в исходящий журнал мой, могут служить достаточными пояснениями всем конференциям и обстоятельствам, сопровождавшим мое пребывание в Константинополе.

20-го. Я был целый день занят бумагами для отправления по почте. После полдня я пересел на фрегат, кончивши все дела свои на берегу. Бутенев сопровождал меня. Я дал предписание капитану плыть к эскадре вице-адмирала Рикорда, находившейся у острова Пороса, или при Навплии-ди-Романии, дабы вручить ему нужные бумаги, полученные на его имя из Петербурга, и сообщить ему, по приказанию данному мне государем, о предмете моего путешествия; но ветер сделался столь сильным и порывистым, что капитан не решился сняться с якоря, и потому мы остались ночевать на якоре при Беуг-дере, и я послал Серебрякова в султанский дворец на берег, дабы объявить Ахмет-паше-ферику, что я в сей день уже не буду проходить мимо его, как то было между нами условлено. Перед выездом моим я, в совещании с Дюгамелем и Бутеневым, решил, чтобы Дюгамелю 23-го числа ехать к Ибрагим-паше. Он должен был ехать под предлогом поручения доставить ко мне некоторые бумаги в Александрию сухим путем и сообщить Ибрагиму-паше, при свидании с ним, цель моей поездки к Магмету-Али, в надежде, что сие известие остановит Ибрагим-пашу в его наступательных военных действиях, и посему Дюгамель остался на берегу, и взяты были надлежащие меры для снабжения его всем нужным. Я же взял с собой бывшего в должности нашего консула в Александрии Лавизона и драгомана Кирико. Последний был человек тихий и скромный; но первый мне очень не нравился: он казался мне болтливым французом и хвастуном, что в самом деле и было; при том же, живши долгое время в Александрии, он имел там много связей, и нельзя было положиться, что он, по нескромности своей, не сделал бы какой-либо неосторожности. Он был неохотен к поездке сей, жаловался на болезнь, и казалось мне, что причиной сему было то, что он боялся поверки сделанных им донесений, которые были неосновательны. Присутствие француза сего, коему я не доверял, было для меня неприятно, и я весьма желал бы от него отделаться, как прибывший на фрегат драгоман Франкини сообщил нам, что рейс-ефенди поручил нам сказать, что отплытие со мною Лавизона казалось им несколько неуместным: ибо Магмет-Али мог бы сказать, что я привез его с намерением водворить его опять на месте консульства, но что он на сие не согласился. Причины сии были справедливы; но я заметил более всего, что удалением Лавизона я мог отклонить и мнительность турецкого правительства касательно сношений наших с пашой Египетским; а потому я и не замедлил отпустить его, а на место его Бутенев назначил к отправлению со мною драгомана Теодати, человека старого, но честного и преданного нам, на что я также согласился, и потому Теодати были по сему предмету посланы надлежащие приказания. Бутенев возвратился ночевать на берег.

21-го числа ветер продолжался сильный и порывистый, почему мы и не снимались с якоря. Бутенев навестил меня, обедал и провел целый день со мною. Слух носился, что Ибрагим-паша подвигался со своим войском и что он находился только в четырех переходах от Бруссы[94].

22-го числа ветер продолжался сильный и порывистый, почему мы и не снимались с якоря. Пришедшие накануне вести из Петербурга почти ничего не привезли занимательного касательно дел наших. Размыслив, что всякое действие мое относительно турецких или египетских властей должно быть ясное и нисколько не скрытное, я счел за нужное дать отправлению Дюгамеля другой повод. Так как при отъезде моем государь на спрос мой, должен ли я отыскивать Магмета-Али, если бы он уехал из Александрии в армию свою, отвечал мне, что я всеконечно должен сие сделать и что, в самом деле, носились слухи, что он намеревался отъехать к армии, то я, призвав Дюгамеля, поручил ему ехать сухим путем с той целью, дабы передать Магмету-Али слова государя, в случае если б он его встретил при войсках, что он и должен был объяснить Ибрагим-паше; но то же самое предположил я передать и Магмету-Али о поручении, данном Дюгамелю, которое могло до него каким-либо случаем дойти ранее меня через нарочного, которого бы ему послал Ибрагим-паша, по прибытии к нему Дюгамеля.

Бутенев приезжал ко мне и доставил мне известие, что турки располагали послать Галиль-пашу, для переговоров с Магмет-Алием в Египет, и что они, кроме того, посылали одного чиновника к Ибрагим-паше также с переговорами. Сие намерение их возродилось с примера наших действий, и как они, по-видимому, избегали соединить сии два отправления с нашими, вероятно для того, чтобы, пользуясь влиянием нашим, не показать себя под оным, то и я не искал соединить их действий с нашими.

Бутенев сообщил мне также известие, им втайне от Вогориди полученное, что султан располагал переехать в свой константинопольский дворец, в сераль. Видя в сем внушения людей, неблагонамеренных к нему, я написал записку к Вогориди, коей отсоветовал сие султану; ибо он в городе был бы совершенным пленником. Мнение мое, напротив того, было, чтобы он перешел в лагерь, который я ему советовал устроить на высотах близ Царьграда. Не знаю, в какой силе подействует мой совет; но я не сомневаюсь, что переездом в константинопольский дворец свой он идет прямо к погибели своей.

Между тем, кажется, что Ибрагим-паша, после разбития визиря, не выходил еще из Конии. Позднее ли время года, или расстроенное состояние его войска, или переговоры тому причиной, сего не могу заключить; но, во всяком случае, турки через сие имеют несколько времени, чтобы оправиться. Жаль, если медленность, поражающая все дела их, будет причиной, что они не употребят сего времени с пользой для себя.

23-го. Мы подняли якорь и спустились по Босфору. Перед дворцом султана мы салютовали 21 выстрелом ружейной пальбой; люди были поставлены по вантам и кричали «Ура!», музыка играла султанский марш; нам отвечали таким же числом выстрелов из орудий, вывезенных на сей предмет на берег к дворцу, чего еще никогда не делалось. Такое же число выстрелов было дано с корвета, недавно турками у американцев купленного и выдвинутого на сей предмет из пристани, и опять 21 выстрел с серальского дворца, на что и мы отвечали 21 выстрелом. Бутенев провожал меня; мы высадили его на берег близ Семи башен[95], пройдя сераль, и продолжали путь свой, перед вечером же легли на якорь близ европейского берега в Мраморном море.