Он успел вовремя остановить машину и вышел, увидел перевернутый мотоцикл и автомобиль, в который тот влетел, но двух ехавших на мотоцикле парней видно не было. Тут он заметил полицейского, остановившего первую машину. Тот так и держал в руке жезл с красно-белым знаком «стоп». Первые секунды была полная тишина. Потом послышались крики. В машине, потерпевшей аварию, сидело несколько человек, открылись двери, и все вышли, в полном порядке. А вот двоих на мотоцикле отбросило так, что они дугой перелетели через машину и теперь лежали в нескольких метрах друг от друга по разные стороны дороги. Один безжизненно. Другой кричал. Папа бросился к тому, кто не подавал признаков жизни. Опустился на колени, приложил палец к артерии на шее. Сердце билось. Подъехала еще одна пожарная машина со стороны Браннсволла, и передние фары ослепили его. В ярком свете фар он вдруг увидел, что из правого уха парня вытекает что-то серое. Больше он не рисковал к нему прикасаться. Подошло несколько человек. Второй мотоциклист постепенно успокоился. Подбежал и присел на колени рядом с папой еще один молодой человек. Он был одет в тонкую, белого цвета рубашку, но, казалось, совсем не мерз. У него были светлые волосы, и он непрерывно что-то тихо говорил лежащему безжизненно на земле. Наклонился, приложил ухо к его груди, взял его руку в свою. И так замер надолго, словно прислушивался к чему-то там, в груди, к чему-то, не дававшему ему возможности что-либо предпринять. Потом он поднялся, пошел к машине, с которой столкнулся мотоцикл. Водитель был в шоке, он по-прежнему сидел за рулем, обхватив руками голову. Мужчина в рубашке присел на корточки рядом с ним и тихо заговорил. Словно объяснял ему дорогу. Вскоре он поднялся и пошел ко второму парню с мотоцикла, тоже получившему повреждения, посидел недолго возле него и вернулся к тому, который был без сознания и возле которого сидел папа, непрерывно проверяя, дышит ли тот. Помнится, папа сказал мне, что человек этот походил на ангела, в то время папа еще не знал, кто он такой, но, когда несчастье случилось, мужчина ходил от одного к другому, утешая и помогая страждущим. Он позаботился о том, чтобы водитель автомобиля не оставался один в шоковом состоянии, он позаботился о том, чтобы пострадавшему мотоциклисту была оказана помощь, а сам присел на корточки рядом с вторым, лежавшим безжизненно, раскинув руки на обочине в свете фар. Он разговаривал с раненым тихо, но настойчиво. Казалось, шла беседа, хотя парень не издавал звуков и не подавал признаков жизни. «Мальчик мой. Ну же, мальчик мой», — шептал он. Непонятно кому. Однако он повторял это раз за разом, а папа сидел рядом и смотрел, не в состоянии что-либо предпринять. Казалось, они находились в особом, никому не ведомом измерении, пугающем и нереальном, и шепот доносился из места, увидеть которое никому не дано, и так продолжалось до приезда скорой помощи. Пострадавшим занялись, положили на лицо маску, отблески синих ламп заиграли на его лице, особое измерение растворилось, и ангел в белой рубашке пропал.

7

Последнее, что я сделал, — соврал моему отцу. Я стоял в его комнате в доме престарелых и обещал отвезти машину домой в Клевеланн, где ждала мама. Предполагалось, что вечером, попозже, она приедет к нему и останется на ночь. Я обещал поставить машину возле старого ясеня во дворе и натянуть брезент, чтобы не нападала листва. Но ничего из этого я не сделал. Я сел за руль. И, повернув ключ в замке зажигания, выехал с парковки и уехал налево, вместо того чтобы повернуть направо. Я поехал в Кристиансанн, вместо того чтобы ехать домой в Финсланн. Я возвращался туда, где мы только что были, проехал на восток по Е18, повернул направо, проехал под высоким подвесным мостом на Вестервейен, совсем рядом с бронзовым гигантом Крагом, где мы совсем недавно сидели и смотрели на воду, а потом повернул в сторону въезда на паром, где уже стояли трейлеры, и автодома, и автомобили с прицепами-дачами, ожидая очереди на пронумерованных полосах, уходящих в море. Я въехал на терминал и купил билет на паром в Данию, который вот-вот должен был подойти, отход его по расписанию был в четверть девятого, и он должен был доставить все трейлеры и дома на колесах в Хиртсхальс в Северной Ютландии. Я въехал на паром в потоке машин, медленно вползавших в его широко раскрытую пасть. До упора набитые автомобили, в которых ехали родители с детьми, автомобили, где сидели пожилые пары, безмолвные и неподвижные. И я, двадцатилетний парень на красном пикапе 1984 года, с прилипшей к кузову старой листвой. Я ехал в медленно двигавшейся очереди и впервые в жизни ощущал, что действительно что-то совершаю, совершаю поступок, значение которого раньше или позже прояснится, я сидел за рулем и чувствовал, что мой поступок повлияет на меня, но как, пока неизвестно. Мне дали отмашку ехать внутрь парома, затем на один этаж вверх и остановили на повороте, за немецким автомобилем, там я поставил машину на ручной тормоз. Итак, я въехал на борт парома, идущего в Данию, но не имел, честно говоря, ни малейшего представления о том, что я тут буду делать или куда я еду, кроме того, что я еду за море. Я направляюсь за море. Я соврал отцу. Мама сидит дома и ждет, а я вот-вот отправлюсь в путь через Скагеррак. Я запер двери пикапа и по покрытым мягким ковром ступенькам поднялся с автомобильной палубы наверх. Здесь уже разгуливало немало народу, были пожилые люди, едущие за покупками, были молодые, ехавшие за развлечениями, и все они обходили палубу, чтобы определиться с дальнейшими планами. Я выбрал себе место в баре на верхней палубе, как ни в чем ни бывало заказал себе пол-литра пива и, получив стакан с холодным напитком, остался сидеть там до отхода. Я услышал шум мотора и ощутил легкую вибрацию стула подо мной, она передалась мне — до самых кончиков пальцев, прикасавшихся к стакану. Я сидел и смотрел в окна, заметил, что паром отошел, а мимо проплывали одетые соснами мысы и темные, округлые холмы на западе города. Я сидел спокойно, допил пиво. А потом заказал еще, ничего не стесняясь и не боясь, что кто-нибудь из наших меня увидит, хотя шансы быть замеченным здесь, на датском пароме из Кристиансанна, были куда больше, чем в какой-нибудь пивнушке в Осло. Я был один в баре, и судно еще не вышло из акватории фьорда. Я думал о папином автомобиле, запертом и стоящем где-то подо мной, я видел, как медленно проплыл мимо маяк на острове Уксёй, сразу за ним паром стало качать, и я понял, что передо мной открытое море.

Думаю, что мысль об автомобиле в совокупности с алкоголем, начавшим поступать в кровь, навела меня на воспоминания об одном осеннем дне из 1980-х, когда я собирался с папой на охоту.

День стоял у меня перед глазами во всех деталях, так же четко я помню его и сейчас.

Ранним утром в конце осени мы сидели вдвоем за круглым столом на кухне. Только он и я, да фырчанье кофеварки, и еще шипение молока, разогреваемого в кастрюльке. Только он и я, и хлебный нож, вгрызающийся уже в десятый раз в буханку серого хлеба, отрезающий пятый кусок сервелата, а вдобавок к ним четвертый листок бумаги, проложенный между двойными бутербродами, и третье яйцо, сваренное вкрутую. Только он и я, и желтоватое утро осеннего дня, и первые заморозки на траве под окном.

У каждого из нас свой мешок с складным стулом. Папа положил в мешки пакеты с едой, два термоса с кофе и какао, а под конец еще и плитку темного шоколада с аистом на обертке, аист стоит на одной ноге, опустив голову, словно спит или не желает ни на что вокруг себя смотреть. Затем он взял в коридоре ружье с деревянным прикладом, по которому волнами шли годичные кольца, и с узком черным дулом, в отверстие которого едва входил мой мизинец.