— О чем разговор? Дерзай, конечно! — ободряюще выпалил Папалексиев и рванул вверх по лестнице, желая только одного: скрыться от не на шутку разговорившегося соседа.

Дома Тиллим осторожно подошел к окну и с сознанием собственной причастности к происходящему любовался сверху иллюминацией цветущих розовых кустов. Участие его персоны в столь знаменательном событии внушало ему сознание значительности и незаменимости в этом мире. Тиллима так и подмывало рассказать кому-нибудь о совершенном им подвиге, но здравый смысл останавливал его, шептал, что этого делать нельзя, что ему никто не поверит. Он был всегда невысокого мнения об обывателях, живущих серой, прозаической жизнью, в которой нет места высокой мечте и мистическому восторгу, но именно такие люди окружали его сейчас, толпились во дворе, и конечно же, среди них не могло быть того, кто с пониманием отнесся бы к Тиллимовым откровениям. Папалексиеву оставалось любоваться чудом в одиночестве. Розы же в это время колыхались, перешептываясь, овеваемые теплым дыханием летнего петербургского ветерка, безучастные к ажиотажу, поднятому людьми вокруг их появления, не укладывающегося в рамки здравого смысла. Обозревая двор, Тиллим разобрал в окнах напротив бледные лица его обитателей, так же как и он прильнувших к стеклам, глазеющих на буйные заросли и освещенных романтическим сиянием свечей. Глубоко вздохнув, Тиллим задумался: «Столько событий за один день — обалдеть можно… Попробуй разберись во всем этом. Столько впечатлений, что сразу и не оценишь. Просто невероятно!»

Сегодня он пережил состояние, к которому прогрессивное и не совсем таковое человечество стремится на протяжении всей своей эволюции. Он читал чужие мысли, улавливал настроение неведомых душ и вполне мог бы претендовать на роль выдающегося диктатора своей эпохи. На самом деле, перспективы перед ним открывались заманчивые. Он мог бы, не теряя лучших лет жизни на учебу в университете и аспирантуре, сразу стать академиком: стоило только обменяться рукопожатиями с каким-нибудь ученым мужем, тут же ему передавалась масса самой свежей научной информации. Для него не составило бы труда вести любую самую сложную дискуссию в любой исследовательской области, так как, соприкасаясь с оппонентом, Тиллим заранее знал его аргументацию. Из него получился бы отличный следователь — ни один преступник не утаил бы от него своей вины. На дипломатическом поприще ему также был обеспечен успех — ни одному опытному государственному мужу не удалось бы перехитрить Тиллима. Он уже представлял себя и разведчиком, без лишних слов выведывающим тайны у врага, и королем психологической игры, которому известен каждый следующий ход соперника. Все это непременно стало бы реальностью, не потеряй Папалексиев своей телепатической способности так же внезапно, как ее приобрел. Утратив чудный дар, он опять ощутил себя обыкновенным человеком, таким, как миллионы окружающих, и это при том, что в его сознании уже возникли столь головокружительные планы! Единственным доказательством неординарности Тиллима были кусты роз на куче помоев да благоухавшая в его жилище одинокая алая красавица. Тиллим только сейчас ее обнаружил и поставил в граненый стакан, в центр стола. Судя по всему, розу оставила бабка Авдотьи в память о ночном посещении. «Как же это я раньше ее не заметил?» — удивился Тиллим и стал разглядывать цветок, поражавший воображение свежестью своих нежных лепестков, — казалось, что он только что сорван в райском саду. Тишина, одиночество и печаль делали Тиллима идеальным созерцателем-романтиком. Сама форма бутона, в котором сокрыта великая тайна рождения красоты, внушала ему мысли о вечности и сверхъестественном происхождении Вселенной. Он задумался о предназначении шипов при наличии столь прекрасного соцветия и поразился мудрому замыслу высших сил. Постепенно веки его отяжелели, мысли стали течь медленнее, и он почувствовал, что куда-то проваливается. Это погружение в зыбкие глубины подсознания сопровождалось каким-то монотонным пульсирующим звуком, который, приближаясь из неведомой дали, становился все отчетливее, и наконец Папалексиев различил в нем приятный женский голос, повторявший его собственное имя. Повторяемое на одной ноте мелодичное сочетание звуков, напоминающее настойчивую трель музыкального звонка, когда какой-нибудь упрямец непрестанно давит на кнопку в течение долгого времени, плавно преобразовалось из имени в гипнотический призыв: «Тиллим… Тиллим… Тиллим… илим… летим… летим… летим!» Устремившись на этот искусительный зов, Тиллим шагнул в бездну и… воспарил.

Никакие силы притяжения не отягощали его воздушного полета. Он чувствовал лишь холодное освежающее дыхание ветра и уходил в небо. Когда, раздвигая руками густой туман, Тиллим проплывал в курчавых пушистых облаках, они обволакивали его и мешали взлететь над ними, но чувство оторванности от тела было так велико, что, слившись с одним из облаков, очертаниями напоминавшим самого Тиллима, он пролетел над всем миром, то взмывая к ослепительно сияющему солнцу, то низвергаясь во мрак преисподней, и все это время в его ушах звучала божественная музыка, какую ему раньше не доводилось слышать. В эти бесконечные мгновения он был просто парящей в поднебесье духовной субстанцией Тиллима Папалексиева, внимательно разглядывающей с недосягаемой для других высоты земную поверхность. Отсюда она представлялась ему океаном крови, катящим пурпурные волны на бескрайних просторах. Опьяняющее зрелище оставляло соленый привкус на губах Папалексиева, а волнительный сладостный фимиам напоминал благородный аромат цветов, названия которых он никак не мог вспомнить.

Будучи не в силах преодолеть волшебные чары, Тиллим спустился с заоблачных высот к самой земле, покрытой сплошным ковром из роз. Пролетая на бешеной скорости над благоуханным земным покровом, тянувшимся до самого горизонта, он норовил попробовать на ощупь атласный шелк изысканных соцветий, дотронуться до тугих, влажных бутонов, готовых вот-вот раскрыться, однако эти действия были весьма опрометчивы. Розы, как известно, имеют шипы, а Тиллим вспомнил об этом, только когда острые тернии исцарапали его руки. Он рассердился и решил, что уж теперь-то непременно должен нарвать букет в качестве компенсации за испытанную боль и свою невинно пролитую кровь, но не тут-то было: проклятые колючки безжалостно впились в ладони. Не ожидавший встретить такое отчаянное сопротивление со стороны изнеженных растений, Тиллим отпрянул в сторону, но ему показалось, что через коварные иглы в раны успел проникнуть нектар розы. Он уже чувствовал, как сладостный яд, растворившись в крови, разливается по всему телу. На фоне мучительного опьянения красотой в душе Тиллима прорезалось что-то угрожающе тревожное. Проснулся он в бреду, тяжело дыша, сжимая в руках розу.

Собираясь, по обычаю, на пробежку, Тиллим переоблачился в спортивный костюм и, к своему ужасу, обнаружил на собственном теле глубокие царапины, их можно было даже назвать ранами. Сон опять бесцеремонно вторгался в его жизнь. Вопреки традиции бегать трусцой, до Петропавловки он добрался шагом, обуреваемый образами ночного полета, проносившимися на фоне безутешной скорби об утрате феноменальных способностей. И все же вид знакомой тропы у стен крепости, истоптанной множеством пар ног таких же, как Папалексиев, физкультурников-любителей, обязывал его прибавить скорости. «Не видать мне счастья, как своих ушей, не догнать ни шагом, ни бегом», — пессимистически рассуждал Папалексиев, грустно наблюдая за тем, как мелькает под ногами вековой дорожный булыжник. И тут из памяти торжественно выплыла многообещающая фраза: «Продолжай стремиться этой дорогой к своей мечте, и так, замыкая круг за кругом, ты добьешься всего, о чем мечтаешь».