— Мистер Элиот, еще самогона?

Да, в те дни еще были живы гиганты. Он помнил, как Мадж наполняла стакан великого человека. Поэт казался очень хрупким и мало говорил.

Внезапно сердце Саймона, окутанное дымкой мечтательной задумчивости, пронзила невыносимая боль. Перед его мысленным взором предстала вдруг теперешняя Мадж — сигарета, стакан виски в руке, волосы с какой-то грязно-серой, а не благородно белой сединой. А рядом с ней Саймон снова увидел робкое и в то же время ироничное лицо женщины, которую так отчаянно любил.

Еще одно воспоминание: тот же офис Розена и Стармера в отсутствие гостей. Они с Ричелдис заехали пригласить Мадж на ланч, но попали не вовремя. Она метала громы и молнии, размахивая у них перед носом экземпляром какой-то книги, как мечом.

— Тэтти Корэм, ты абсолютно безнадежна!

Ба-бах! Стопка бумаги, тщательно скрепленная резиновой манжеткой, хлопнула о стол Моники.

— Все это нужно переделать! У тебя там четыре разных варианта написания имени Монтегю! Ты что, напрочь забыла правило Харта? Если ты считаешь, что это можно назвать пунктуацией, позволю себе сослаться на страницу сто семьдесят девять. Невероятно увлекательно! Но я, черт побери, не нахожу увлекательным то, что мне приходится читать каждую издаваемую нами книгу! Молодежь, что, совсем разучилась читать? Поколение наркоманов!

Так Мадж разговаривала со своими сотрудниками. Загадка состояла в том, что если человек выдерживал несколько дней, он умудрялся как-то к этому привыкнуть. В то утро, пока Мадж изливала свой гнев, Моника смотрела в сторону. И в какой-то момент она мельком взглянула на Саймона. Сегодня, отделенный от того дня расстоянием в двадцать лет, он вдруг понял смысл этого взгляда. Он помнил его с такой ясностью, будто это случилось вчера. Рядом с ним стояла молодая беременная Ричелдис. Мадж выглядела как карикатура на саму себя. Но Монике не было никакого дела до них обеих. Этот взгляд недвусмысленно говорил о любви. Как он умудрился этого не заметить? Почему был таким слепцом? Но даже если бы он понял все раньше, что бы это изменило? В то утро двадцатилетней давности он не любил Монику. Это сейчас, когда он был без памяти от любви к ней, все детали прошлого приобретали совершенно иной оттенок. Не то чтобы Саймон хотел сознательно переписать всю историю набело. Нет, казалось, она сама себя переписывала и дополняла — без всяких усилий тех, кто ее, историю, собственно, и создавал. И поэтому ранее забытые эпизоды вдруг высвечиваются неожиданно ярко.

Еще один штрих. Моника счастливо улыбается. Довольная Мадж обнимает ее за плечи. Этот вечер они провели в Патни все вместе.

— Тэтти Корэм, я тебя обожаю! — сказала тогда Мадж. По какому поводу, Саймон не помнил. Судя по виду Моники, она не имела ничего против подобного заявления.

Равель — в довольно средненьком исполнении — вызвал гром аплодисментов. Цепочка ассоциаций прервалась, и Саймон стал пробираться к буфету. Свежие воспоминания о Мадж, хлеставшей «завтрак» и «обед» из стакана с джином, вызвали у него неожиданное отвращение к алкоголю, и он заказал апельсиновый сок. Обычно Саймон чувствовал себя довольно неловко и потерянно среди людской толпы. Но сегодня он практически не замечал, что происходит вокруг. Он смотрел на незнакомые лица, и туман любви кружил ему голову. Он не мог думать ни о чем, кроме Моники. Ни одна привязанность, ни одно прошлое увлечение не было похоже на происходящее сейчас. На этот раз все зависело от нее. Это был не дешевый роман, когда женщину легко подкупить своим обаянием и внешностью, нет. С Саймоном происходило нечто огромное, столь же величественное и губительное, как сама смерть. И он действительно ни в малейшей степени не владел ситуацией.

Когда все направились обратно в холл, он последовал за толпой. На мгновение забыв номер своего места, полез в задний карман и обнаружил там второй билет. И сам себе показался смешным. Он сел, заглянул в программу, и в этот момент жизнь выкинула с ним самую невероятную шутку. В зале стоял приглушенный шум, обычно предшествующий появлению музыкантов. Когда раздались аплодисменты и оркестранты вышли на сцену, Саймон неожиданно увидел Монику, пробирающуюся к нему через зал. Она молча села на пустующее рядом с ним место.

Саймон был уверен, что она осталась в Париже. Кроме того, никому, кроме Мадж, он не рассказывал о своих планах на этот вечер. Появление Моники на концерте казалось, по меньшей мере, чудом. Он хотел что-то сказать, но она остановила его, запечатав его губы своим длинным тонким пальцем. Никогда еще Саймон не воспринимал музыку так, как в этот вечер. От вступительных тактов, исполненных ужаса, скорби и страха, по коже у него побежали мурашки и зашевелились волосы на голове. Когда звуки Брамса хлынули в зал, по его лицу заструились слезы. Печаль обращалась силой, страсть побеждала и с триумфом изгоняла отчаяние. Каждой клеточкой своего тела он ликовал, чувствуя присутствие любимой женщины. Они не держались за руки. Не касались друг друга, не переглядывались — разве что изредка искоса поглядывали друг на друга. Но Саймон ощущал ее всю — мрамор кожи, запах волос, лучистые глаза.

Казалось, весь зал потерялся в тишине, воцарившейся за последней нотой, вершиной неистового крещендо. Раздался гром аплодисментов.

— Как ты сюда попала? — попытался он спросить, перекрикивая рукоплескания.

— Давай выберемся отсюда, — ответила она.

Публика все еще кричала «Бис!», бездарный виолончелист сиял триумфальной улыбкой, утирая со лба пот. Моника и Саймон протиснулись к выходу на Уигмор-стрит.

— Я увидела рядом с тобой свободное место. Вот и все. Надеюсь, это было не слишком самонадеянно с моей стороны.

— Я думал, ты в Париже.

— Это сюрприз.

Они рассмеялись.

— Тебе Мадж сказала, что я здесь? Я больше никому этого не говорил.

— Я не знала, что ты здесь будешь. Я просто люблю Брамса. Саймон, ну откуда берутся такие музыканты?

Значит, пронизавшая зал магия не коснулась ее. Внутри у Саймона что-то надломилось.

— Зачем ты приехала?

— Ты сам знаешь.

— Я ничего не знаю. После нашей последней встречи я понял, что знаю меньше, чем ничего. Знаю только то, что чувствую.

— А что чувствую я? О, Саймон…

— Это не просто чувство. Что-то случилось, но я не знал, как это воспримешь ты.

Они стояли на углу площади Портман, глядя друг другу в глаза. Пути обратно уже не было. Саймон обнял ее и поцеловал. Раньше они часто чмокали друг друга в щеку. Но сейчас он, как в первый раз, смаковал манящую мягкость ее губ, млел в страстных объятиях маленьких рук. У него заныло и сжалось сердце, когда они оторвались друг от друга. Ее улыбка была исполнена такой полней, искренней радости… На обратном пути в такси они не могли ни о чем говорить и только крепко прижимались друг к другу. Ее голова лежала у него на груди, а он обнимал ее за плечи.

Произошедшее в следующие несколько часов было неотвратимо, как судьба. Не прозвучало никаких вопросов, никаких «Стоит ли?» и «Хорошо ли это?». Задернув шторы в квартире Саймона на Сен-Питсбург-плейс, они разделись и бросились в постель. Монику будто подменили. Чопорность и сдержанность были небрежно и нетерпеливо сброшены вместе с туфлями. Девичья одежда и девичье воспитание остались аккуратно сложенными на стуле. Моника оказалась дикой, ненасытной, словно ее страстная натура, дремавшая долгие годы, наконец-то прорвалась наружу, сбросив старинные оковы предрассудков. Она низвергалась на него Ниагарой, уносила к Млечному Пути… Между нею и Саймоном происходило нечто огромное, удивительное, совершенно невероятное.