Рогозин прошел в ванную, включил свет и, поставив коробку на пол, открыл ее. При электрическом свете клинок производил еще большее впечатление. Темный тонкий узор на лезвии был похож на брызги крови, сбегающей по лезвию от дола к режущим кромкам. Он складывался в какие-то символы, но даже приблизительно определить, что за язык, Рогозин не смог. Он с благоговением вынул оружие из бархатного ложа. Сталь холодила пальцы, добавляла уверенности, хоть он и забыл, что это такое.

Это был именно меч, а не сабля — слишком широким и прямым для сабли было лезвие у неведомого оружия. Довольно узкий дол придавал ему жесткость и кончался в верхней трети клинка, переходя в обоюдоострое «перо», чуть более широкое, чем сам клинок. Рогозин положил пальцы на рукоять, поднял меч перед собой, любуясь им, как законченным идеальным произведением искусства. Собственно, меч таковым и был. Длинная рукоять позволяла держать его как одной, так и двумя руками. Овальная узорчатая гарда, немного выгнутая в сторону рукояти, надежно защищала руку бойца. Только сейчас до Рогозина дошло, какая ценность попала к нему в руки. Это была возможность начать новую жизнь, если, конечно, правильно распорядиться находкой.

Рогозин выломал половую доску возле окна, поместил туда коробку, аккуратно вбил гвозди на место, даже пылью присыпал и на следующий день стал наводить справки, кто из знакомых знает какого-нибудь любителя древностей. Никто из корешей ничего вспомнить не мог, и Рогозин уже отчаялся, когда два дня назад возле морга Боткинской больницы вдруг увидел знакомое лицо. Он не сразу узнал Корсакова, а когда вспомнил, кто это, было поздно — автобус ритуальных услуг укатил на кладбище. Рогозин выспросил у водителя ожидавшего своей очереди автобуса, куда уехал предыдущий. Оказалось, на Головинское кладбище. Это был не самый худший вариант — могли уехать и на Митинское, и на Химкинское.

Рогозин бросился к метро «Динамо». До «Водного стадиона» было всего четыре остановки. От метро до кладбища он почти бежал, опасаясь опоздать. Успел, увидел, как Корсаков стоял возле могилы, обнимая молоденькую девчонку с осунувшимся лицом. Когда красномордый мужик в дорогом костюме говорил речь, Рогозин успел перехватить взгляд Корсакова и сделал ему знак отойти поговорить. Но то ли Игорь не узнал его, то ли Рогозин стал безразличен бывшему ученику, но пока Рогозин ждал Корсакова на боковой аллее, тот уехал с кладбища. Теперь надо было искать его, потому как никто, кроме Игоря, помочь Рогозину не мог. Конечно, придется поделиться с Корсаковым, но если с умом продать клинок, то даже пятьдесят процентов от стоимости помогут Рогозину вновь встать на ноги.

И он стал искать Корсакова. Два дня прошли впустую, но завтра он поедет на Арбат, а если надо, то и послезавтра, и обязательно отыщет Игорька. В конце концов поговорит с художниками, представится: так мол и так, ничего мне от Игоря не надо, только былое вспомнить. Авось не обманут еще раз.

Рогозин попытался представить, что он сделает с деньгами. Ну, прежде всего обстановку в комнату купить… нет, сначала зашиться. Да, именно зашиться! Торпеду в задницу или укол какой в вену — все равно, лишь бы получить передышку от этой проклятой пьянки. Хотя бы на год. Подняться на ноги, обставить квартиру. Потом — съездить под Серпухов. Там, говорят, есть мужской монастырь, где монахи лечат и вылечивают беспробудных алкоголиков. Да, и он тоже беспробудный и к тому же запойный. Еще где-то в Красногорске есть то ли клуб, то ли общество. Название такое интересное… «Оптимист»? А-а-а, «Оптималист»! Одного знакомого отвратили от водки, да так, что и смотреть на нее, проклятую, не хочет. Адрес у него узнать и съездить, посмотреть. Там лекарства не используют, а это уже хорошо. От кодирования, говорят, крыша съезжает.

Рогозин приподнялся на диване. Что ж, если завязывать, так это надо обмыть. У него же еще осталось полбутылки — когда меч домой принес, бутылку спрятал, да так к ней и не притронулся. Он встал, прошлепал на кухню и под мойкой, за помойным ведром, обнаружил свою заначку. Присел за кухонный стол, налил полчашки, чокнулся с чайником и медленно, смакуя, выпил. Водка ободрала горло, комком упала в желудок. Рогозин схватил чайник и стал глотать из носика тепловатую воду. Голова слегка затуманилась, ноги перестали болеть.

Ветер свирепствовал за окном, ломая ветки, срывая листья. Рогозин открыл форточку пошире. Нет, мало. Он щелкнул шпингалетом и распахнул окно. Ветер ворвался в кухню, взбил длинные волосы. По телу побежали мурашки. Да, пусть будет гроза, пусть будет буря. Она отрежет все, что было в прошлом, и впереди останется только чистое небо.

Рогозин снова выпил, закурил, оглядел себя. Ну и что, что худой. Никогда он не был толстым. Многие даже завидовали: к сорока годам мужики расплываются, распускают животы, грузнеют, а он как был в тридцать — сухой и поджарый, точно волк, — таким и в пятьдесят пять остался. Довольный собой Рогозин зачесал назад волосы, перехватил их резинкой, встал у окна и вздохнул полной грудью. Да, как говорил пан Тадек: «ще Польска не згинела»! Встанем на ноги, съездим к нему — сейчас за границу просто. Как он там, старый рубака, не спился на своем бимбере? Рогозин прошел в комнату, снял со стены «карабелу». В темноте лезвие сабли поблескивало, словно приглашая ею воспользоваться. Рогозин взялся за рукоять, вложил большой палец в кольцо, махнул крест накрест, крутанул восьмерку. Хороша, видать, в бою была. Ишь, как шипит. Точно гадюка. Найденное оружие, может, и лучше, но если рубиться, то только вот такой саблей. Рукоять, как влитая сидела в ладони, «перо» тускло отсвечивало бритвенной кромкой. Пан Тадек говорил, что сабля семнадцатого-восемнадцатого века, стало быть, попила крови. Поляки всегда воевали: и с татарами, и с Россией. С немцами, шведами, казаками… Может, этой саблей рубился пан Володыевский в последнем бою, или казачий полковник Богун срубил шляхтича, а саблю привезли родне, как память о сгинувшем в боях с казаками воеводе. Может, и в Москве побывала «карабела», а хозяин ее едва успел унести ноги от ополчения Минина и Пожарского, а через двести лет, в восемьсот двенадцатом, уланы Понятовского пришли в Россию с Великой армией, да так и сгинули. Единицы вернулись домой, и сабля помнила скоротечные схватки с казаками Платова, сшибки с русскими гусарами…

Рука затекла, и Рогозин опустил саблю. Да, слабоват он стал для серьезного оружия. Только стакан и держит еще рука. Водки осталось как раз на чашку, ну так что ж, допить, да и спать. Он положил саблю на кухонный стол, выцедил водку, крякнул, залез ложкой прямо в кастрюлю с гречневой кашей, пожевал и запил водой. Ну, теперь сигаретку и в койку.

Спать не хотелось, наступил временный период, когда алкоголь будто бы добавил сил, встряхнул нервную систему. В такие моменты хотелось выйти, побродить ночными улицами, ввязаться в какую-нибудь пьяную разборку, дать по морде, а может, и получить. Знал Рогозин за собой такой грех — после стакана-двух тянуло на приключения, и становился он буйным и неуправляемым. Алкоголь снимал тормоза, и все казалось возможным, все желанным. Может, просто скучал он по адреналину, будоражащему кровь на фехтовальной дорожке? Все-таки полжизни отдал Рогозин спорту, победам, поражениям, тренировкам, подготовке учеников.