Пожав плечами, мол, ей все равно, Боброва затем спросила:

— И что теперь?

— А теперь собери посылочку и сходи в больничку к Корозову, наведи мосты и справки заодно. Мне нужно знать точно, что с ним?

— Да ты что, Вольдемар? — Оксана застыла на стуле от изумления, выпрямив спину, развела руками, безразличие с лица как рукой сняло. Куда что подевалось. — Ты в своем уме? Я-то с какой стати к нему припрусь? Я что ему, подруга детства? Явилась, не запылилась. С чего бы вдруг? Это подозрительно. Сразу решат, что у меня рыльце в пушку. Я бы так и подумала. Хочешь, чтобы под меня начали копать?

— Как знакомая по несчастью, — выбросил из себя короткий смешок Судоркин, показав золотой зуб.

— По какому несчастью? — не поняла Боброва.

— Давно ли ты с повязкой на голове ходила? Ты говорила, он интересовался твоим самочувствием. Значит, помнит, как тебя тюкнули по голове. Бот и повод у тебя проведать его и пожелать ему здоровья.

— Как у тебя все просто! — несогласно с опаской выдохнула Оксана. В глазах запрыгала тревога. Она вся разом подобралась и накалилась. — А ты сходил бы сам! Ты ведь тоже его знакомый? Что, слабо? То-то же! Ты, наверно, забыл, что он меня подозревает в шеховских делах?

Ее взбрыкивание Судоркину не понравилось. Что-то уж очень разошлась. Чего тут пугаться? Зачем бодягу разводить! Бедь все равно он сломает. Другого варианта пока нет. Игра стоит свеч. И он раздраженно парировал:

— Это хорошо, что подозревает, значит, не откажется побеседовать, если он жив и здоров. Посочувствуешь, посоветуешь что-нибудь, это уже по обстоятельствам, скажешь, что поставишь в церкви свечку на его выздоровление. В общем, придумаешь, что еще сказать, но так, чтобы душевно было, чтобы проняло его до печенки. Главное, поддержишь в беде. Такие контакты сближают. Мне надо срочно и точно знать, в каком он состоянии, чтобы правильно наметить свои дальнейшие действия. У меня сейчас каждый час на счету. Если я буду ждать и размазывать, гарнитур может уплыть из моих рук. Сейчас точная информация — это половина успеха. Наскребешь ее мне!

— Во-первых, Вольдемар, в церковь я никогда не хожу, так что обещать ему, что поставлю свечку, не могу, — сказала она. — А во-вторых ты что, предлагаешь мне сблизиться с ним, может, и в постель к нему залезть?

— Обещать, Оксана, можно все, что угодно, если дело требует этого! — прервал Судоркин. — И не притворяйся, что не поняла! Ты же не дура! Я сказал сблизиться духовно! Это может пригодиться! — он на миг затих и уже другим тоном поправил самого себя. — А, впрочем, почему бы и в постель к нему не залезть? Девка ты ничего, когда разденешься! Тебе бы только одежонку поменять. Любишь ты эти балахоны с цветочками! — он окинул ее взглядом с ног до головы и закончил. — Дело, которое я теперь проворачиваю, требует в ход пускать все козыри! — провел тыльной стороной ладони, где была наколка «Вольдемар», по ее щеке. — А из тебя хорошая козырная дама! — прищелкнул языком и довольным голосом глухо, но сочно произнес. — Крестовая!

Не сопротивляясь этой оценке, напротив, ощутив, как по всему телу пошло тепло, Воброва вздохнула:

— Как скажешь, могу и лечь.

— Тогда собирайся в больницу к нему! — закончил Судоркин.

В белом халате с пакетом в руке Оксана вошла в отделение больницы, где лежал Корозов. Узнав номер палаты, направилась по длинному коридору.

Больничный дух ее всегда напрягал. Не любила видеть страдальческие лица, вымученные улыбки больных, вечные разговоры о болячках, о лекарствах, о выписке, о врачах и медсестрах.

Шла бодрым шагом. Всякий, кто прежде знал ее по гостинице, увидав сейчас, мог бы сразу не узнать. Она была живой, пружинисто-легкой.

Удивительно, как может меняться человек в зависимости от обстоятельств. Неповоротливый и ленивый вдруг может запрыгать, как спортсмен, а спортивный и разговорчивый может притихнуть и скукожиться, как сморчок.

Все люди обладают искусством перевоплощения. Буквально все. Просто для этого нужны определенные условия. Конечно, есть более талантливые в этом, есть менее талантливые, есть и бесталанные, но и они не лишены совсем такого дара.

Как на сцене. Один актер создает образ, какой запоминается надолго, и уже всякого другого в этом образе не воспринимаешь.

Другого разглядишь не сразу. Пока не увидишь едва уловимую особенность его игры, непохожую ни на чью больше. Тогда начинаешь испытывать притяжение к образу, созданному этим актером.

Ну а третьи могут выходить на сцену лишь с тем, чтобы произнести: «Кушать подано». Но ведь и это должен кто-то произносить. И это можно произнести по-разному. К тому же, не было бы бесталанных, никто бы не увидел таланты. Все постигается в сравнении.

Сравнивая Воброву ту и эту, невольно можно задаться вопросом, где она настоящая? Наверно, везде. Видимо, в ней все перемешано настолько, что она сама не сможет ответить на этот вопрос. Так же, как не сможет ответить Зинка, после того как побывала в клещах Крысы.

Оксана увидала возле двери двух охранников. Подошла, но в глаза ударил другой номер на дверях. Решила, что медсестра что-то перепутала, ошиблась с номером палаты, посмотрела на охранников.

Те следили за нею, как цепные псы, готовые вот-вот накинуться, если она сделает лишнее движение.

— Я к Глебу, — сказала она.

— Ты что, не видишь, что это женская палата? — недовольно отрезал один из охранников.

— А где это написано? — возмущенно отбрила она. — Я, по-твоему, догадываться должна?

— Посмотри на номер, — более мирным тоном проговорил охранник.

— Посмотрела, и что дальше? — не отходила Воброва, что-то продолжало удерживать ее возле этой двери, ноги как будто приросли к месту.

— Это не тот номер! — терпеливо указал охранник. — Тебе медсестра назвала другой!

— Откуда ты знаешь, что сказала мне медсестра? — опять притворно возмутилась Оксана, чувствуя, что уже надо отойти от двери, ибо такое ее поведение нелогично и может вызывать подозрение, но все никак не могла отойти.

— Я все слышал, — отчеканил охранник и показал рукой вдоль коридора. — Палата Глеба дальше, в самом конце.

И в эту секунду, когда Воброва собралась оторвать ноги от пола и отправиться в конец коридора, дверь палаты открылась, из нее показался врач, который оглядывался внутрь палаты и говорил:

— Вам еще нежелательно подниматься, Любовь Станиславовна! Придет время, прыгать будете, а пока — лежите!

Воброву словно пронзило горячей иглой. Имя и отчество, какие произнес врач, прокатились по извилинам мозга и ударили в самый центр его. Это же имя и отчество Шеховой. Новая вспышка огнем обожгла мозг: Шехова жива. Вот это номер. А Вольдемар уверен, что пришил ее насмерть. Идиот. Она жива и вдобавок под охраной.

Вдруг у Оксаны отяжелели ноги, она с трудом задвигала ими по коридору. Даже медсестра, пробежавшая мимо с кучей бинтов и уколов, оглянулась и удивленно посмотрела на ее ноги.