– Ты самая милая, любимая, ты моя девочка, – шептал он в ответ.

В постели шептал. А не в постели просто улыбался, чуть растерянно, будто его врасплох застали.

– Ты все придумываешь. Кивает, значит, любит. И как можно тебя не любить? – удивляется Нина.

Антон от нее уходит, казалось Маше. Уходит понемножку, возвращается обратно и снова уходит. Они бывали вдвоем два раза в неделю. По дороге к Нине и у Нины. У Нины не разговаривали, на разговоры никогда не хватало времени. Антон вскакивал, одевался, торопился уходить. Однажды Маша, приняв томную позу, произнесла:

– Не забудь положить деньги на комод.

– В смысле? – удивился парень.

– Ну как же, ты ко мне теперь как в заведение ходишь.

– Раечка, ты что, я же люблю тебя, – неожиданно брякнул он.

Антон шептал ласковые слова, терся о ее шею, а Маша тихонько хлюпнула носом от неожиданного счастья.

Больше стало тусовки, компаний, чем отдельных отношений. Маше хотелось гулять вдвоем, так, чтобы листья под ногами шуршали, или снег тихо падал, или звезды на них светили.

– А Антон всегда хочет быть в компании, веселиться, – жаловалась она Нине.

Маша вела его за руку в Эрмитаж, мечтая, как они будут голова к голове, дыхание к дыханию рассматривать «Апостолов Петра и Павла» Эль Греко, а потом, держась за руки, переходить к Мурильо. Говорят, она похожа на его розовых, тонких и пухлощеких то ли ангелов, то ли девушек... Маша, кстати, заранее подготовилась к этой интимной экскурсии, прочитала заранее про всех испанцев.

У скамейки под главной лестницей, у входа в туалет, Антон замедлился.

– Подожду тебя тут.

Назло Маше. Чтоб он провалился, этот Эрмитаж! Зачем ей Эль Греко, зачем Мурильо?! Без Антона!

Компания, где они обычно веселились, была повзрослее, со старших курсов. Девушки веселые и раскованные, пили, танцевали, много смеялись над глупыми, как казалось Маше, детскими шутками. Все хохотали, и Маша со всеми, не сводя требовательного взгляда со своего кумира. Помнит ли он, что она здесь, для него. Он помнил не всегда.

Однажды услышала чьи-то слова:

– Она у тебя какая-то убогая!

«Это я убогая?» – Маша так удивилась, что даже позабыла обидеться.

– Он ухаживает за девушками на моих глазах. Он может бросить меня одну в компании. Он кричал, что я веду себя как детсадовка, – давясь слезами, перечисляла Маша.

Нина, единственная наперсница, сама чуть не плача от жалости, советовала:

– А ты будь помягче, делай, как он хочет...

Посреди веселья, застолья, танцев Маша говорила капризно: «Хочу гулять!» И Антон в ответ недоуменно крутил пальцем у виска.

– Пойдем. – Она тянула его к выходу.

Пойманный ею то на полуфлирте, то на полушутке, Антон оглядывался, не хотел уходить. Маша выводила его на улицу, как строгая мама малыша из песочницы. Ей хотелось романтически посидеть на скамейке.

Обижалась, не поймав его взгляда, подтверждающего – я с тобой, я тебя люблю. Если шли куда-то все вместе, могла развернуться и показать, что уходит с полдороги. Медленно. Антон оставался с ней, уговаривал.

Могла забиться в угол и молчать, смотреть из угла грустно-укоряюще. Или вдруг сорваться и убежать демонстративно. Чтобы он бросился за ней. Догнал чтобы, обхватил руками, прошептал: «Ты моя единственная».

Антон иногда бросался за ней, а иногда нет. Однажды Маше пришлось подождать на улице минут десять, а когда он наконец вышел, сделать вид, что не может поймать такси, а вовсе не ждет его.

Понимала, что «выясняет отношения», но ничего не могла с собой поделать. Губы сами складывались плаксивой гузкой, и слова получались пошло-унылые, не Машины: «Опять ты...»

– Раечка, я свинья и практикую с тобой «свинский образ обращения». – Чаще всего Антон не желал с ней связываться, ему легче попросить прощения.

– Ты хочешь только встречаться со мной у Нины! Тебе все равно, если я ночью умру... – трагически шептала Маша, глядя вдаль.

Антон удивленно пожимал плечами:

– Ты что, плохо себя чувствуешь, Раечка?

Истерически требовала отношений какая-то свихнувшаяся, ненастоящая Маша, а с Ниной разговаривала прежняя, умная, веселая, общая любимица, принцесса.

– Сижу, как мумия барана, и смотрю на него! – Маша уставилась на Нину застывшим взглядом и изобразила полное отупение, даже челюсть немного отвалила вниз. – Вот так!

Врет Машка, это не может быть правдой! Маша, с ее необыкновенно обаятельными гримасками, с таким особенным, только ее, обаянием, со стихами, была всегда как... театр. Да, именно так, будто смотришь спектакль, весь состоящий из одной Маши.

– Я так глупо себя веду! Как влюбленная клуша, – продолжала подруга-принцесса.

Маша всегда ощущала – в ней словно жило что-то. Это «что-то» веселилось и плясало, кривлялось и стреляло глазами. «Что-то» рассказывало смешно, так, что все вокруг смеялись и хотели с ней дружить, сочиняло стихи и придумывало небылицы. Когда они с Антоном бывали наедине, «что-то» иногда было, иногда нет. А вот если они с Антоном были на людях вместе, как пара, «что-то» скукоживалось, как старый выброшенный сапог на морозе. Маша даже двигалась неловко, боком, руки болтались вдоль тела, как у Буратино на шарнирах, ноги по-петушиному выступали впереди нее.

– Да-да, я даже танцевать не могу. Не хочешь – не верь, Свининища!

– Почему ты так глупо себя ведешь? – эхом повторила Нина. – Почему?

– А почему люди вообще делают глупости? Невыгодные им? Я же не дура, понимаю, что ему нравится, когда я веселая и сама по себе.

– Тогда будь веселая и сама по себе.

– Не буду. Я – баранья мумия.

Не могла, зашлась. Так хотелось, чтобы понял – это не означает, будто она, Маша, глупая гусыня, это она просто кричит: «Я тебя люблю!» И Антон, первый, единственный, должен ее любить. А он почему-то всегда хотел немножко ее унизить. Ну и с кем же тогда Маше оставаться собой-принцессой?! С Дядей Федором прежние их отношения взаимного обожания-поклонения как-то разладились, потускнели. Маша не виновата – Дядя Федор остался в детстве. Он такой же, как все, – ничего в ней, Маше, не понимает.

Маша утешала себя Бобиным привычным восхищением. Будто скидывая тесные нарядные туфли, торопливо ныряла в пушистые тапочки, ощущала наконец уютную домашнюю расслабленность. С Бобой она была не «бараньей мумией», а прежней собой-принцессой, общей главной любимицей и дедушкиной внучкой.

Основным фоном Бобиной внутренней жизни было беспокойство. Если бы Бобу спросили, что же именно его беспокоит, вряд ли он смог бы ответить. Он всегда размышлял только в категориях «вчера» и «завтра». Но ведь никому не дано изменить то, что случилось, как и знать, что будет потом. Вот Боба и волновался. О глобальных «завтра» и о мелких, пустяковых. Мама должна быть здорова ВСЕГДА, родители стареют и когда-нибудь вообще умрут, он должен стать настоящим, достойным своего отца «старшим сыном». Что думает о нем отец, скоро ли Маша поймет, что красавчик Антон – шелуха в Машиной жизни, а сам Боба любит ее надолго-навсегда... Мелкие будничные «завтра» – институтские контрольные и экзамены, возможные поводы ближайшего отцовского недовольства, нестыковки в завтрашних планах – беспокоили Бобу еще мучительней. Он уже засыпал и вдруг резко, словно окаченный ледяным душем, возвращался в сознание с абсолютно чистой головой и заново начинал перебирать события дня прошедшего и дня завтрашнего.