— Так вот почему на горе нет дыма! Оказывается, в долину есть другой путь! — воскликнул генерал. — Шамиль, выходит, от нас ускользнул!

Разочарованию не было предела. Зато разом объяснились все загадки. Хаджи-Мурат прибыл слишком поздно, чтобы устроить крепкую оборону в горловине. А жители, несмотря на наше наступление, поголовно взбунтовались под воздействием религиозного фанатизма — так впечатлил их вещий сон имама.

Пленник захихикал, видя перекошенные лица врагов, и сказал еще что-то.

— Он говорит, ихние лазутчики знают про засаду на восточной дороге, — перевел прапорщик. — Твои аскеры, урус-генерал, могут там сидеть хоть до конца мира. Люди Семи аулов уйдут за Хаджи-Муратом горной тропой.

— Дозвольте, ваше превосходительство. — Вперед шагнул Честноков и вдруг схватил муллу за бороду. — А ну говори, черт, где начинается эта тропа. Надо туда казаков послать, чтоб бунтовщикам отступать было некуда!

Старик рассмеялся и плюнул жандарму в лицо. А потом высунул язык, прикусив его крепкими белыми зубами: мол, откушу, но не скажу.

— Дело большое, от него исход всей экспедиции зависит. — Майор утерся, деловито оглядывая деревенскую площадь, где происходил допрос. — Это, Александр Фаддеич, по моей части. Дозвольте я с аллаховым служителем по-своему потолкую.

— Что ж, потолкуйте. — Фигнер был мрачнее тучи. Он-то представлял себя покорителем Кавказа, а теперь дело сулило закончиться пшиком. — Если перехватим тропу, то пусть не Шамиля, хоть Хаджи-Мурата возьмем. Только уж вы побыстрей.

— Я живенько.

Генерал со штабом тронулись дальше, а Иван Иванович махнул двум своим солдатам, шепнул им что-то. Старика взяли под руки и отволокли к старому вязу, росшему посреди годекана. Вокруг всё грохотало и рушилось: солдаты взрывали сакли, крушили заборы, в щепки рубили ворота. Под сапогами хрустели осколки расколоченной глиняной посуды, в воздухе летал пух, а из нескольких мест тянуло чадом.

Мне было интересно, каким образом майор станет развязывать упрямцу язык. Мысль о пытке в мою голову не приходила — для европейской армии, каковою являлась наша российская, это было невообразимо. Другое дело — порка, она считалась делом вполне обыденным. Поэтому, когда я увидел, что с муллы срывают одежду, решил: будут сечь.

Но вышло не то. По указанию Честнокова солдаты привязали пленнику к щиколотке веревку, перекинули ее через сук и натянули, так что бедняга оказался висящим вниз головой. Свободная его нога нелепо дергалась в воздухе, борода висела, касаясь земли, лицо быстро налилось кровью и почти почернело. Вид обнаженного старческого тела был тягостен. Сначала мулла пытался закрывать руками (они были свободны) срамное место, но потом, видно, решил, что гяуров стесняться нечего, и прижал ладони к груди. Его била судорога, и он рывками покачивался из стороны в сторону, однако не издавал ни звука.

Майор присел на корточки, велел переводчику повторить вопрос о тропе. Губы старика зашевелились.

— Что он, образумился? — нетерпеливо спросил Честноков.

— Нет, он молится, — ответил милицейский прапорщик и приложил руку сначала ко лбу, потом к груди. — Зря теряете время. Ничего он не скажет.

— Ну пускай висит, пока не издохнет. В назидание прочим. — Майор распрямился. — Невзоров! Примкни штык и стой в карауле, пусть арьергард пройдет, полюбуется. Потом распорешь ему брюхо — чтоб кишки висели.

Жандармский унтер-офицер козырнул:

— Так точно, ваше высокоблагородие. Не впервой.

Здесь майор поймал мой негодующий взгляд.

— Вещий сон, как же, — процедил он. Его прищуренные глаза обожгли меня злым огнем. — Меня не обдуришь. Я с самого начала подозревал, что дело нечисто. Шамиль — чертяка хитрый. Будем разбираться, что за сорока вам с Никитиным весточку на хвосте принесла. Но сначала поглядим, не будет ли еще каких сюрпризов.

Сердце у меня сжалось. Как бы вместо награды дело не окончилось следствием. Вместо того чтоб высказать Честнокову протест по поводу азиатской экзекуции пленного, я смолчал.

Обозные с саперами продолжали разрушать деревню, а боевые части, построившись в колонну, шли через площадь дальше на восток. Предстояло стереть с лица земли три оставшихся селения. Солдаты угрюмо смотрели на корчащегося старца. Не раздавалось ни одного глумливого выкрика, зато многие выразительно плевали унтеру под ноги, а кое-кто даже на сапоги. Бравый Невзоров почел за благо не мозолить глаза и куда-то исчез — очевидно, рассудил, что свирепое свое поручение исполнит, когда уйдут войска.

Я тронул стремена и поехал вперед. На душе было гадко. Честолюбивые надежды оказались под угрозой, экзекуция муллы повергла меня в ужас, а больше всего терзался я собственным малодушием, не давшим мне остановить Честнокова.

Когда я уже съезжал с площади и поворачивал за угол, сзади ударил выстрел. Я обернулся.

«Язык» качался на веревке, но уже не дергался. Руки безжизненно висели книзу.

Из ближнего двора с криком выскочил Невзоров. Увидав во лбу пленника дырку, из которой сочилась кровь, он выронил ружье и бросился к колонне.

— Кто стрелял? Кто?!

Никто ему не ответил — ни один человек. Солдаты шли, как ни в чем не бывало.

Я остановился и стал смотреть, что будет дальше. Через минуту галопом примчался Честноков. Пообещал содрать с унтера лычки, потребовал к себе командира роты, отказывающейся назвать виновного. Капитан хмуро его выслушал, пожал плечами.

Вдруг я увидел подле одного из домов Олега Львовича, с безучастным видом опиравшегося на ружье. Ствол еще дымился. Я вспомнил про «третий принцип». Нельзя было, однако, допустить, чтоб Никитина заметил майор.

Я подъехал к жандарму и спросил, должен ли я доложить о происшествии командующему.

— Нет уж, я сам! — в ярости ответил мне Честноков. — Ну, ждите, мерзавцы! — Он погрозил роте кулаком. — Преступника покрывать? Сквозь строй прогоню, каждого!

Он поскакал в голову колонны. Я не отставал. Меня снедала тревога за Никитина. Под угрозой телесного наказания кто-нибудь из солдат непременно его выдаст.

Фигнер выслушал гневный доклад жандарма с кислым выражением лица, а на предложение немедленно учинить розыск, сказал:

— Не надо ничего. Предать забвению. Кто выстрелил — молодец, а я мерзавец, что вас послушал. Подите к черту с моих глаз.

Я вздохнул с облегчением.

После я спросил Олега Львовича:

— Вы рисковали всем — крахом надежд, шпицрутенами, новой каторгой — и ради чего?

— То есть? — Он удивился. — Всё, что я делаю, я делаю исключительно ради самого себя.

Тогда я, признаться, не понял, что он хочет этим сказать.

К концу дня мы прошли всю долину до конца и остановились, лишь завершив истребление всех селений. Сопротивления мы более не встречали. Должно быть, жители успели беспрепятственно добраться до тайной тропы, которой спустился с гор Хаджи-Мурат. Мы нашли ее, эту лазейку. Да и как было не найти?