Как все крупные профессора, он говорит о себе во множественном числе.

Джорджи нежно протирает дорогую машину, полирует стекло и подает доктору Стоуну счет. Доктор Стоун рассеянно платит за все и не хочет брать несколько центов сдачи, которые ему причитаются.

— О'кей, Джорджи, — говорит он громко, чтобы слышала Роуз.

Джорджи краснеет и не может отказаться.

— Thanks, doc[115], — бормочет он, хотя эти несколько центов жгут ему пальцы.

Довольный доктор Стоун, гордый и своей дорогой машиной, и своей успешной практикой, и тем, как он элегантно выглядит в сравнении со своим соперником, перепачканным и перемазанным, заводит машину и важно уезжает.

— Бай-бай, Роуз, — говорит он из-за опущенного стекла, — приходи ко мне на прием, посмотрим, что мы сможем сделать…

Роуз смотрит ему вслед и о чем-то вздыхает.

— God![116]— шепчет она и с ненавистью смотрит на своего долговязого мужа. — Как хорошо было бы поехать вот так за город на прогулку. Такая чудная погода…

— Yeah[117], чудная погода, — соглашается Джорджи, возясь с мотором больной машины.

Выхлоп барахлящего мотора отравляет чистоту и свежесть чудесного летнего дня.

1

Почва в горах Оуквиля твердая, в ней спутаны корни вырубленных деревьев, она усеяна камнями, обломками машин, ржавыми консервными банками. Кое-где белеет конская челюсть, чернеет иссохший остов птицы.

Утро, солнце еще не взошло.

Широкий небосвод иззелена-синь и холоден. По его краям, там, где он цепляется за горные вершины, его окаймляют разноцветные полосы: гранатовые, алые и золотистые. Над вершинами гор поднимается пар. Крикливые скворцы прорезают воздух стаями и поодиночке. Вернувшиеся домой красногрудые малиновки бодро распевают, сообщая весенние вести. Весна еще голая, лишь кое-где торчат пучки травы, но это иззябшие остатки прошлого лета, и в них больше желтизны, чем зелени. Под дубами, сквозь густые ветви которых не пробивается солнце, еще лежит немного почерневшего снега. Упрямо каркающие вороны кружат, совершая акофес[118]вокруг последних сугробов, и, танцуя, покрывают их фантастическими узорами. Время от времени откуда-то выпрыгивает белка, удивленно оглядывается и быстро взбирается на дерево.

По склону, снизу вверх, две тощие гнедые лошади тащат плуг. Они понуро идут в упряжке, поводя исхудалыми — можно ребра пересчитать — боками, осторожно ступают, оберегая копыта от камней и колдобин. За ними, обмотав узкие вожжи вокруг плеч, упершись обеими руками в плуг, идет их погонщик, Шолем Мельник. Его высокая гибкая фигура немного сутула, как это бывает у тех, кто много физически трудится. Волосатые руки, непропорционально тяжелые по отношению к костлявому телу, вылезают из засученных рукавов. Черные волосы пересыпаны седыми прядями. Белый оверолс[119], слишком широкий и свободный, покрыт разноцветными пятнами краски, следами долгих лет, в течение которых Шолем Мельник красил в нем стены в Бруклине. Глубоко погружая плуг в твердую почву, подбадривает он своих лошадей на смеси английского, еврейского и польского.

— Вьо, детушки, гидиап[120], вишто[121], гей, — говорит он им, прищелкивая языком, — хейта[122], вьо!

Лошади хоть и выросли в Кэтскильских горах, но понимают язык своего хозяина. Навострив уши, слушают они каждый его приказ и изо всех сил идут в упряжке. Но плуг часто натыкается на корни в земле и на камни. Шолем Мельник натягивает плечами поводья.

— Тпр-р-ру, — осаживает он лошадей, чтобы те вовремя остановились и не сломали плуг о камень.

Если камень не слишком большой, Шолем вытаскивает его из земли руками и относит в сторону. Если камень не сдвинуть с места, он обходит его плугом. Тем временем лошади наклоняют головы, чтобы щипнуть несколько желтых травинок, оставшихся с прошлого лета.

На изрядном расстоянии за отцом идет шестнадцатилетний сын Шолема Мельника, Бен. На нем тяжелые фермерские сапоги, слишком большие для его мальчишеских ног. Он очищает землю от камней, консервных банок, тряпок и кусков колючей проволоки, которые валяются на каждом шагу.

— Па! — кричит он издалека. — Hey, dad[123]!

— Что, Биньомин? — громко откликается его отец.

— There is a dead skunk[124], — сообщает Бен по-английски, хотя отец все время говорит с ним на идише.

— Скажи «бойре миней бсомим»[125], кадиш ты мой, — советует ему отец.

Бен не понимает ни слов святого языка, ни шутки, и он недоволен, как всегда, когда отец говорит с ним непонятно.

— The old stuff[126], — бормочет он, на цыпочках перешагивая через падаль.

Горы вокруг отзываются звонким эхом на каждое сказанное слово, и на еврейское, и на английское.

Бен возится с дохлым скунсом. Он любит всех тварей, этот Бен, не только своих лошадей, коров, собаку Чака и кошек, живущих в хлеву, но и каждого зайца, кролика и крота. И даже падаль вызывает теплое чувство в его мальчишеском сердце. С нежностью оттаскивает он скунса за лапки и отгоняет Чака, который со страшной злобой бросается на мертвую тварь.

— Chuk, stop it![127]— кричит он на овчарку, которая со вставшей дыбом шерстью на холке свирепо вертится вокруг скунса, готовая сожрать его. — Cut it out, filthy mutt![128]