— Да, — согласился он. — Давай наслаждаться каждой минутой пребывания здесь и не думать ни о чем другом.

— Нет ничего другого, — сказала я и, перевернувшись, накрыла его тело своим, обхватив ногами плоский, твердый живот. Приподняв выше бедер ночную рубашку, я ввела его в себя.

Он застонал и закрыл глаза, полностью отдавшись наслаждению.

Чинк приехал на Рождество, и в результате праздник получился совсем не печальным. Для каждого, включая Чинка, повесили чулки с подарками, потом открыли их и устроили царский обед. И только поздно вечером, когда мы расположились у камина и выпитый бренди согревал наши тела, а еще не выпитый плескался в стаканах, Эрнест поведал другу ужасную историю пропавших рукописей.

— Ну и дела, дружище, — огорчился Чинк, когда Эрнест закончил рассказ. — Ты сможешь все начать заново?

— Не знаю. Написал же я все это однажды, не так ли? — сказал Эрнест. — В любом случае я должен попробовать.

Чинк серьезно кивнул.

— Я работал как вол для «Стар», — продолжал Эрнест, — и теперь нам хватит денег месяцев на восемь. Все это время я буду писать для себя. Только так.

— Вот какой у меня Тэта, — сказала я. Чинк поднял стакан, и мы выпили за Рождество и за всех нас.

Но дни шли, а Эрнест не доставал из чемодана ни записных книжек, ни карандашей. «Корона» не покидала свой черный чехол. Эрнест ничего не говорил об этом, я тоже молчала — хоть на это ума хватило. Днем мы катались на лыжах, иногда — и вечером, когда солнце красноватым светом просачивалось сквозь облака, рисуя перед нами нечто такое, что никто из нас никогда раньше не видел. Мы наслаждались обществом Чинка и друг другом. Каждый день занимались любовью, иногда даже дважды в день. Так продолжалось до тех пор, пока я не сказала Эрнесту, что забыла наши обычные средства предохранения в Париже.

Мы всегда строго следили за моим месячным циклом. Эрнест сам занимался этим, как и прочей учетной деятельностью в нашем браке. У него была книжка, в которую он вносил денежные поступления и расходы, другая — для учета корреспонденции, была также книжка для записи творческих идей и сведений, сколько слов он написал за день. Еще одна называлась «Хэдли», в ней отмечались безопасные и опасные дни, связанные с подъемом и спадом моей способности к зачатию, поэтому всегда было известно, когда можно без опасений заниматься любовью. В начале отношений мы практиковали метод извержения семени наружу, к которому прибегают многие супружеские пары. «Похоже на русскую рулетку», — шутил Эрнест и был недалек от истины. В аптеках и парикмахерских продавались презервативы из толстой и грубой резины — в лучшем случае партнеры испытывали неудобства, но иногда они были и продырявленные.

В начале нашей парижской жизни Гертруда Стайн, которая спокойно говорила о самых интимных вещах, спросила, знаем ли мы о диафрагме. Мы без труда нашли врача, который подобрал мне подходящий по размеру резиновый колпачок, и с тех пор не знали забот. Эрнест всегда помнил нужные даты, и после недели в Шамби напомнил мне, что безопасный период закончился.

— Ты сделала все, что нужно? — спросил он, когда мы вечером лежали в постели. Это был обычный ритуал. Мне полагалось ответить «да, сэр», как если б я была его секретаршей и он попросил меня заказать столик в ресторане или отослать телеграмму. Но в этот вечер я не рассмеялась и не полезла за диафрагмой в ящик с чулками. Вместо этого я воскликнула: «О боже!»

— Только не говори, что ты забыла их в Париже.

Я едва смогла кивнуть.

— Но безопасный период кончился. — Он покраснел как рак. Я видела, что он страшно зол.

— Я хотела предупредить тебя об этом еще в Лозанне, когда обнаружила их отсутствие, но уж очень неподходящее было время.

— Что еще ты от меня скрываешь?

— Ничего. Прости. Мне следовало тебе сказать.

— Еще бы! — Отбросив одеяло, он встал с кровати и стал ходить по комнате в нижнем белье вне себя от злости. — Иногда я задаю себе вопрос: на ком я все-таки женился?

— Тэти, пожалуйста, успокойся. Я не специально их забыла.

— Правда?

— Ну, конечно. — Я прошла по комнате и встала рядом с ним, чтобы видеть в полумраке лицо. — Конечно, не специально. Но я бы солгала, если б сказала, что не считаю мысль о ребенке замечательной.

— Ну, началось. Я это предвидел. А ведь мы договорились: сначала я делаю карьеру, а потом пойдет речь о ребенке. Ты согласилась.

— Знаю, — подтвердила я.

— У меня только стало что-то получаться. И ты хочешь все разрушить?

— Конечно, нет. Но я тоже беспокоюсь. Мне тридцать один год.

— Справедливо. Но ты никогда не сходила с ума по детям. На чужих ты не обращаешь никакого внимания.

— Но иметь своего — это другое. И я не могу с этим тянуть до бесконечности.

— Я тоже не располагаю вечностью. Жизнь редко кому дает больше одного шанса. И я хочу использовать свой. — В его блестящих глазах застыл вызов — как всегда, когда он требовал преданности. — Ты со мной?

— Разумеется. — Я обняла и поцеловала его, но губы, которых я коснулась, оставались жесткими. А глаза широко раскрытыми — в них застыл немой вопрос.

— И ты думаешь, я теперь буду с тобой спать?

— Эрнест! Я не готовлю тебе ловушку!

В ответ ни слова.

— Тэти?

— Мне надо выпить. — Он направился к двери, захватив по дороге халат.

— Останься, пожалуйста, нам нужно поговорить.

— Спи, — сказал он и вышел из комнаты.

Из-за переживаний я почти не сомкнула глаз. Эрнест так и не вернулся; утром я оделась и пошла его искать. Он пил утренний кофе в столовой; на нем уже был лыжный костюм.

— Давай мириться, Тэти, — сказала я, подходя к нему. — Мне осточертели наши ссоры.

— Верю, — он тяжело вздохнул. — Послушай. Здесь мы должны быть едины. Иначе ничего хорошего не получится. Ты ведь понимаешь?

Я кивнула и прижалась к его плечу.

— Если ты правда хочешь ребенка, это случится в свое время.

— Но не сейчас.

— Нет, котенок. Не сейчас.

В столовую вошел Чинк, пожелал нам доброго утра. Остановившись, внимательно вгляделся в нас.

— У вас все в порядке?

— Хэдли неважно себя чувствует.

— Бедная миссис Поплтуейт, — нежно произнес Чинк. — Поваляйся-ка ты в постельке.

— Да. Пойди отдохни, — поддержал его Эрнест. — Мы навестим тебя за ланчем.

Они отправились кататься одни, а я сделала все, чтобы обрести покой. Надела отличные толстые носки, альпийские тапочки и удобно устроилась в кресле у камина с романом «Прекрасные и проклятые». Мне рекомендовала его прочитать Шекспир перед их с Паундом отъездом в Италию, заметив при этом: «Фитцджеральд — поэт». Нельзя не признать — стиль письма весьма изысканный, но мне было грустно читать о Глории и Энтони. Они красиво говорили, их окружали изящные вещи, но сама жизнь этой пары была пустой. Даже при теперешней ситуации их супружеская жизнь не вызывала у меня восторга.