Отложив книгу, я забралась в постель, собираясь немного подремать, но тут пришел Эрнест. Его мокрые волосы слиплись под шерстяной шапочкой, лицо раскраснелось от холода. Он присел ко мне на кровать, и я увидела, что взгляд его заметно смягчился. Время, проведенное с Чинком, произвело на него благотворное действие.

— Ты уютно смотришься, — сказал он. — Не возражаешь, если я тоже заберусь в твой кокон?

— Пожалуйста. Если считаешь это правильным.

— Вот зашел в местную аптеку, — и он извлек из кармана штанов коробочку с презервативами.

— Я удивлена. Ты всегда их терпеть не мог.

— Но без тебя еще хуже.

Он раздевался, а я любовалась его подтянутым животом и бедрами.

— Ты очень красивый, — сказала я.

— И ты, дорогая.

Он забрался в постель, и меня обожгло прикосновение его холодной кожи; в это же время за окном повалил снег. Мы сплелись в любовном порыве на перине; как чудесно было ощущать на своем теле его крепкие руки и жесткий таз, плотно прильнувший к моим бедрам. Позже на них появились синяки, кожа на лице и груди оказалась покрыта ссадинами и красными пятнами от щетины, но в тот момент я чувствовала только непреодолимое желание и радость от его возвращения. На какое-то время он покинул меня. Он сомневался во мне, но теперь он снова мой, и мне хотелось держать его в плену объятий и простыней до тех пор, пока не утихнут последние сомнения и все станет как прежде.

За три недели в Шамби мы отъелись и загорели, Чинк уехал, а мы направились на Итальянскую Ривьеру, в Рапалло, где Паунд с женой сняли виллу.

— Эзра думает, он открыл это место, — сказал Эрнест, когда мы ехали в поезде, — хотя до него здесь бывали Вордсворт и Китс.

— Он также считает, что открыл деревья и небо.

— И все равно тебе следует им восхищаться, разве не так?

— Я не обязана, но буду. Ради тебя.

Мы провели в пути на юг больше дня, и, когда проезжали по сельской местности вблизи Генуи, растительность здесь оказалась на редкость пышной и зеленой.

— Сущий рай, — восхитилась я. — Даже не представляла, что будет так красиво. — Сквозь окно я ловила проблески моря, голубые всплески вспененной воды, затем снова темные скалы — и, наконец, открытое море. Повсюду были цветы и сады с фруктовыми деревьями. Казалось, мы можем дотронуться до чего угодно — до всего, сорвать и оставить себе.

— Как нам повезло, мы так счастливы, правда, милый? — сказала я в тот момент, когда поезд въехал в горный туннель.

— Правда, — и он поцеловал меня. От грохота поезда, усиливающегося среди скал, закладывало уши.

Мне понравился Рапалло — очаровательный городок с рядом бледно-розовых и желтых гостиниц на побережье и спокойной, пустующей гаванью. Эрнесту, напротив, он не понравился с первого взгляда.

— Здесь никого нет, — сказал он, когда мы пришли в гостиницу.

— А кто должен быть?

— Не знаю. Прямо скажем, жизнь в этом местечке не кипит. — Стоя у окна нашей комнаты, он смотрел на морской берег. — Тебе не кажется, что море здесь лишено изюминки?

— Море как море, — ответила я, подошла к нему сзади и крепко обняла. Мне было ясно, что дело вовсе не в море. В течение нашей последней недели в Шамби я несколько раз, просыпаясь утром, видела его, сидящего за столом, рядом лежали наточенные, нетронутые карандаши и открытый синий блокнот, в котором не было ни единого слова. Он по-прежнему не писал, и чем дольше это будет продолжаться, тем труднее будет начать. Настроен он был решительно. Писать он станет. Но как?

Каждый день мы играли в теннис в Рапалло и засиживались за обедами у Паундов в их саду. Еще одна пара присоединилась к нашему отдыху — друг Паунда художник Майк Стрейтер и его жена Мэгги. Они привезли очаровательную малютку-дочь с золотистыми кудряшками и серыми глазенками. Я любила наблюдать, как она изучает мир из-под своего одеяльца, захватывает в кулачок траву и внимательно ее рассматривает, словно хочет разгадать ее секрет. А в это время Эрнест и Майк боксировали рядом, на каменной площадке, нанося друг другу удары и быстро отскакивая. Майк был не только хорошим художником, но еще спортивным, азартным человеком, и сразу понравился Эрнесту. Как партнер по боксу Майк больше подходил Эрнесту, чем Паунд, который хоть и старался изо всех сил, но не мог сделать сильнее свои слабые руки поэта.

В Италии в феврале погода неустойчива. Несколько дней мы чувствовали себя отрезанными от остального мира. С пальмовых листьев стекала вода, не было видно ласточек. Иногда выглядывало солнце, и воздух пропитывался испарявшейся влагой. Мы гуляли по пьяцце[8]или ходили на пирс смотреть на рыбаков, которые сидели с закинутыми в море удочками. Городок славился искусством местных кружевниц, и я любила разглядывать витрины магазинов в поисках лучших кружев, чтобы порадовать подарками близких на родине. А Эрнест в это время совершал с Эзрой долгие прогулки по каменистым холмам, беседуя об итальянских трубадурах и сомнительных преимуществах автоматического письма. Он любил повторять, что не хочет отключать во время работы разум, потому что это единственное, на что он может рассчитывать. Однако, когда день заканчивался, он не мог отделаться от одолевавших его мыслей без стакана виски, а иногда и это не помогало. Когда не писалось, как сейчас, он часто пил больше, чем следовало. На него было тяжело смотреть, и я очень беспокоилась.

После недели, проведенной в Рапалло, у меня появились новые, неприятные ощущения. Однажды утром я почувствовала головокружение, странный шум в голове. За завтраком меня затошнило, и я вернулась в постель.

— Должно быть, это от вчерашних мидий, — сказала я Эрнесту и оставалась в комнате до полудня, пока тошнота наконец не прошла.

На следующее утро все симптомы повторились точно в это же время, и тогда я, простив мидий, стала подсчитывать дни. Мы приехали в Шамби как раз накануне Рождества, через несколько дней после моей последней менструации. Сегодня 10 февраля, а месячные не повторялись. Дождавшись, когда Эрнест уйдет на встречу с Эзрой, я вытащила его записные книжки и нашла ту, которая могла прояснить ситуацию. Действительно, за последний год задержки у меня были не больше чем на день-два. А теперь прошла, по меньшей мере, неделя — скорее, дней десять. Я почувствовала глубокое волнение, однако ничего не сказала Эрнесту. Точной уверенности не было, вдобавок я боялась его реакции.

Но хранить секрет долго было невозможно. Я не выносила самого вида пищи и зеленела даже от запаха виски или сигаретного дыма. Эрнест, к счастью, во всем винил экзотическую кухню, но у Шекспир появились подозрения. Однажды, когда мы сидели за столиком в саду, наблюдая, как Эрнест и Майк отрабатывают технику теннисных подач, она, откинув голову, посмотрела на меня и сказала:

— В последнее время ты какая-то другая.

— Это из-за выступивших скул. Я похудела на пять фунтов, — объяснила я.