Мы наконец взяли этот поселок и вышли к западной окраине. Оставленные для прикрытия штук шесть 75-миллиметровок не могли остановить катящийся вал. Подчиняясь дисциплине, немцы вели огонь едва не в упор, сумели подбить два наших танка и были расстреляны, раздавлены. Из пулеметов добивали убегавших артиллеристов. За селом, медленно пятясь, огрызались редкими выстрелами два Т-4. Прямо на нас вылетели десяток грузовиков и несколько тягачей. Впервые мы могли расплатиться за трехдневные ожесточенные бои, в которых погибли сотни пехотинцев и половина танков бригады. Били по грузовикам, по гусеничным тягачам, облепленным людьми в серо-голубых куртках. Неплохо сработал Т-60 с 20-миллиметровой автоматической пушкой. Трассирующие снаряды разбивали моторы грузовиков, простегивали насквозь деревянные кузова, набитые артиллеристами и пехотой. Те, кто убегал, надеясь укрыться в прибрежном леске, почти все были убиты.

Десятка два немцев, подняв руки, быстро сбились в кучу. Они понимали, что в горячке боя одиночек перебьют и раздавят. А сдавшуюся в плен группу, может, и не тронут. Я впервые видел, чтобы двадцать с лишним немцев стояли с поднятыми руками. И дело даже не в их храбрости. Фрицы редко сдавались в плен, будучи уверены, что их все равно ждет смерть. Играла свою роль пропаганда Геббельса, да и немцы оставили слишком много смертей, упоенные удачами сорок первого и сорок второго годов. Они понимали, что после всего, что натворили, рассчитывать на пощаду трудно.

Этих мы не тронули, но трех-четырех солдат, торопившихся издалека присоединиться к сдавшейся кучке, постреляли десантники. Антон Таранец выскочил из люка, спрыгнул вниз и позвал меня. Несколько минут молча разглядывал пленных. Старший из них, капитан, спросил, можно ли опустить руки.

— Оружие есть? У кого имеется, бросайте.

Я перевел. На траву полетели штыки, запасные магазины, патроны россыпью. Крепкий рослый ефрейтор бросил кинжал. Другой немец осторожно положил две гранаты и, оправдываясь, сказал, что совсем про них забыл. Антон Таранец зло и неприязненно рассматривал здоровяка ефрейтора, потом приказал принести кинжал и обыскать пленного. Бегло проглядел солдатскую книжку, еще какие-то бумажки, несколько фотографий. Лицо моего друга багровело. Я подумал, что это снимки казни наших людей (раньше я видел подобные фотографии только в газетах), и невольно заглянул через плечо. Антон сунул мне стопку довольно качественных снимков.

Кучка обнявшихся солдат возле памятника «Тысячелетие России» в Новгороде. Еще фотографии возле Софийского храма. Группой, во главе с офицером, по двое, поодиночке. Улыбающееся лицо ефрейтора. Были и другие снимки. Два разбитых, сгоревших танка Т-26. Возле одного лежал убитый танкист, ноги второго виднелись из-под корпуса. Таранец выдернул фотографии у меня из руки и спросил у ефрейтора:

— Артиллерист? Эти танки ты подбил?

Немец, побледнев, быстро заговорил, что он пехотинец. Инфантерия. Он не стрелял по танкам. У него была лишь винтовка.

— А танкистов добивал? Вот этим ножом! — Таранец вертел в руке кинжал с длинным обоюдоострым лезвием и орлом на рукоятке. — Это ведь не штык, а эсэсовский стилет. К винтовке его не примкнешь, хлеб тоже не порежешь. Пленных добивал?

— Выдали. Для боя.

— Чего ты брешешь, рожа фашистская! А чего возле убитых танкистов стоял?

— Случайно. Так получилось, — ефрейтор добавил еще какие-то слова, которые я не понял.

— И в Россию случайно забрел. Наших людей вешать и мордовать. Танкистов раненых резать.

Я понял, что Таранец завелся не на шутку. Я подозвал Федотыча, но опоздал. Старший лейтенант, не целясь, с пояса, выстрелил три раза подряд из трофейного «парабеллума» в здоровяка ефрейтора. Остальные немцы отшатнулись. Федотыч и я схватили ротного за руки, но он, отпихнув нас, сунул пистолет в карман комбинезона.

— Уберите лапы. Я вам девка, что ли? Леха, спроси у гауптмана, эсэсовцы среди пленных есть?

Я спросил, и капитан, кривя дрожащие от напряжения губы, стараясь не показать страха, ответил, что все они из войск вермахта. Эсэсовцев среди них нет. За свои слова он отвечает. И вообще, эсэсовцы в плен не сдаются. Гауптман был молод, лет двадцати пяти. Наверное, только этим можно было объяснить необдуманную фразу насчет смелых эсэсовцев, не сдающихся в плен. Если бы я перевел дословно, Антон, еще не остывший, мог пристрелить и гауптмана. Но я сгладил ответ, сказав, что часть не эсэсовская, и напомнил ротному, что среди фрицев есть раненые. Пусть перевязываются, а нам пора.

Я рассказываю подробно об этом эпизоде, желая показать сложность отношений к врагам. Глупо изображать вышедших из боя командиров и бойцов добряками или великодушно улыбающимися победителями. Мы много насмотрелись, и скажу, что этим двум десяткам немцев повезло. Они успели вовремя сбиться в кучу и поднять руки. Такой садистской жестокости, как у фашистов, в наших ребятах не было. Часто бывала безжалостность, вызванная ненавистью и чувством мести. Но мы никогда бы не додумались утопить пленных живьем в проруби, как это сделали фашисты в феврале при отступлении на реке Ворскла. В общем, на войне слово «жестокость» имеет много смыслов. Она присутствует всегда. Но скатиться до садизма — уже другое. Тут надо чувствовать себя сверхчеловеком, а нас принимать за быдло. Кстати, это слово возродится в языке «новых русских» в девяностых годах, спустя полвека после войны, и широко используется сейчас. По их классификации, я тоже быдло. Правда, старое, не годное для работы на них. А ордена и медали, которые мы получали вместе с ранениями в той войне, они коллекционируют, скупая у нищих стариков или вдов. Модно сейчас советские ордена коллекционировать.

Наступление на нашем участке фронта протекало тяжело. За пять дней мы прошли километров двадцать. Брали и оставляли высоты, поселки. Кроме мощных укреплений, приходилось вступать в бой с новыми немецкими частями, которые срочно перебрасывали против нас с других направлений. Семнадцатого июля мы были вынуждены остановиться, не сумев прорвать особенно сильный участок обороны. Огонь орудий был настолько сильный, что, казалось, рев не смолкает ни на минуту.

Кроме противотанковых пушек вели огонь тяжелые дальнобойные орудия, калибра двести с лишним миллиметров. Огромные снаряды весом более ста килограммов прилетали с большого расстояния и падали сверху, словно авиабомбы. Разброс их был велик, они оказывали скорее моральное воздействие. Тишина, отдаленный треск пулеметов, и вдруг с неба валится «чемодан». Грохот, воронка шириной метров семь. Люди всматриваются в небо, но немецкой авиации не видно. Однажды эти пушки, наведенные самолетом-разведчиком «рамой», раздолбили дорогу, переправу через болотистую низину, уничтожили несколько грузовиков.

Воронки были настолько глубокие, да еще заполненные водой, что саперы трудились день и ночь, восстанавливая дорогу, строили дамбы. Колонны были вынуждены делать крюк километров пятнадцать. Во время обстрела прямым попаданием был разнесен на куски джип с тремя офицерами оперативного отдела корпуса. При них были карты, секретные документы. Некоторые видели, как джип словно растворился в воздухе в столбе мощного взрыва. Но особисты и комендантская рота более суток искали останки людей и железяки от машины. Поиски прекратили лишь после того, как обнаружили оторванную руку одного из офицеров и скрученные куски машины, по которым определили, что джип никуда не пропал, а был, действительно, разорван снарядом.