– Хочешь чаю? – спросила я.

– Пойдем лучше пройдемся.

– Да, да, пойдем!

Это лучше, чем сидеть запертыми на десятом этаже непонятно для чего. Мы вышли на набережную Водоотводного канала и долго смотрели на черную воду, по которой плыли обломки досок.

– А что будет с нами? – неожиданно спросил Венька.

Я не поняла.

– А что с нами? С нами ничего не будет.

– Но ты будешь со мной.

– С тобой? Почему?

– А куда тебе деться?

Я растерялась. Этот ужасный Венька отнял у меня Шушу и зачем-то послал его к Рикки. А теперь, оказывается, я должна была достаться ему, Веньке. Его внешность была мне скорее неприятна: маленький, глаза навыкате. Внешность тут, конечно, ни при чем. Я просто не позволю собой управлять. Точка.

На следующий день Шуша с родителями улетел в давно запланированную поездку в Вильнюс. Кампания родителей “мы яркие и интересные люди” продолжалась. В гостинице “Неринга”, в промежутках между визитами Межелайтиса и Чепайтиса, он писал письма Сеньору и Рикки. Письма Сеньору начинались словами “Как ты мог…”, а письма Рикки были в картинках, где он был плюшевый мишка, а она что-то вроде черной куклы Барби. Никто тогда в Москве не видел никаких Барби, даже белых, хотя эту куклу компания “Маттел” создала за год до их знакомства.

Вернувшись в Москву, не раздеваясь, позвонил Рикки:

– Можно к тебе приехать?

– Да, да, да! Прямо сейчас!

Он постучал, как полагалось, в стену. Она открыла сразу, похоже, ждала его прямо в коридоре. Глаза светились в полумраке.

– Ты меня еще помнишь? – спросил Шуша.

Вместо ответа она взяла его за руку, быстро повела в комнату, заперла дверь и прижалась к нему. Он почувствовал ее язык у себя во рту. Это еще зачем? Было неожиданно и даже в первый момент неприятно. Ничего такого они с Аллой не делали.

– Помню, помню, – весело сказала Рикки, наконец оторвавшись от него, достала из шкафа проигрыватель, коричневый дерматиновый чемоданчик с пластмассовым силуэтом ленинградского Адмиралтейства, поставила “Шехеразаду”, и комната наполнилась “могучими и грозными унисонами”.

Она задернула штору, погасила свет, и они опять, как и в день разоблачения Сеньора, оказались на той же узкой кровати. Он потом никак не мог вспомнить, каким образом из сидячего положения они оказались лежащими под одеялом, и оставалась ли на них какая-нибудь одежда…

Где-то ближе к утру она зажгла свет и сказала: “Теперь я буду тебя рисовать”.

– И я тебя! – оживился он.

Откинув одеяло, Рикки оперлась на подушки с блокнотом и карандашом, оставшимися от Веньки, а Шуша сидел на стуле с другим Венькиным блокнотом. В утреннем полумраке она напомнила ему гогеновских таитянок, но те были взрослыми и грубыми, а тело Рикки было почти детским. После пяти минут беспомощного, но увлеченного рисования обнаженной натуры оба бросили блокноты и опять приступили к уже освоенному упражнению…

Проснулись от звука открываемой ключом двери. Рикки бросилась к двери и стала ее держать.

– Это тетя Нюра, больше некому, мама с Мэлом на гастролях, – прошептала она. – Нельзя ее впускать.

– Я подержу дверь, – ответил Шуша, – а ты найди ластик.

Нюрка что-то бормотала за дверью про сломанный замок. Рикки нашла ластик, и Шуша, дождавшись момента, когда Нюрка вытащила ключ, запихнул ластик в замочную скважину. Теперь на какое-то время они были в безопасности. Быстро одевшись, привели в порядок растерзанную кровать. Нюрка, видимо, услышала звуки и стала громко стучать в дверь.

– Что за хулиганство! Открой немедленно!

Рикки села на кровать. Он вытащил ластик и сел на стул. Раздался звук отпираемого замка, вошла Нюрка, на этот раз без любовника.

– Голубки́, – мрачно произнесла Нюрка. – Свили гнездышко.

Другого текста в запасе у нее, похоже, не было.

– А ты, – обратилась Нюра к Шуше, – чего дверь не мог открыть, совсем обессилел, что ли? Смотри-ка, оделись, как порядочные. Я матери все расскажу, когда вернется.

– Я ухожу, – сказал Шуша, вспомнив, что родители, наверное, уже в панике.

Хотя к этому времени он их уже почти выдрессировал.

В Москву приехал Гарри Белафонте. Его охотно приглашали, потому что он был защитником угнетенных меньшинств, другом Поля Робсона и Мартина Лютера Кинга. Но Шуша с Рикки любили Белафонте не за это, им нравились его песенки в стиле калипсо, они даже разучили Jamaica Farewell и пели на два голоса. Рикки пела точно, а Шуша слегка фальшивил или, скажем профессионально, детонировал, но Рикки уверяла его, что это very cute[17]. Интересно, споет ли Белафонте свою знаменитую “Матильду”, где весь зал должен подпевать. На записи он виртуозно заводил публику. Сумеет ли он раскачать советскую аудиторию? Поймет ли его кто-нибудь, тем более что эту песенку он обычно поет на ломаном английском, на котором говорят старожилы Ямайки? Но даже если поймут язык, будет ли понятен его американский юмор?

Концерт проходил в недавно открытом Театре эстрады – в том самом Доме правительства, где жила Алла, но со стороны, выходящей прямо на Москву-реку, а эту сторону гигантского здания Шуша никогда раньше не видел. Зрительный зал с золотом и красным бархатом не слишком подходил к игривым песенкам борца за справедливость, но Гарри это не смущало, ему приходилось выступать где угодно, и владеть аудиторией он умел. Он пустил в ход все свои приемы, отточенные на разных континентах, весь свой артистизм, свою непобедимую улыбку, но тут коса нашла на камень. Советские люди сжимали зубы, твердо решив не поддаваться на провокацию и не петь. Во всем гигантском зале только Рикки с Шушей пели припев “Матильды” вместе с Гарри, да еще где-то в первых рядах подпевала небольшая группа африканских студентов из “лумумбария”. Так называли недавно созданный Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы москвичи мужского пола, недовольные неожиданной конкуренцией.

В антракте Рикки побежала искать туалет и исчезла. Шуша простоял с ее эклером и бутылкой “Ситро” до третьего звонка, потом оставил все на столике и пошел в зал. Она влетела в последнюю минуту.

– Там стояли эти ребята из Ганы, – зашептала она оживленно, – увидели меня и стали спрашивать, учусь ли я тоже в Лумумбе, потом пригласили меня идти с ними на баскетбол, они хорошо говорят по-английски.