— Здорово, Григорич! Здорово, Дарья! Кто тама у вас на облучке? Михайлова дочка, чё ли?

Иван, показывая в улыбке крепкие зубы, приподнял фуражку:

— Здорово, здорово, православные, коли не шутите.

Дарья крикнула:

— Щас вам бабы ваши зададут перцу, гуляки!

— Не пужай пугливого! Наши бабы учёные: мы — к воротам, а они нам шкалик: «Получи-де, благодетель, кормилец». Чё, не знашь нашенских баб?

— Знамо, знамо, каким шкаликом вас, морячков, встречают жёнки! На Троицу, Никитка, тебя встрели как? С неделю али дольше у тебя под глазьми сияли пятаки с полтинниками! Али ты занял их иде в другом месте? А тебя, Федотка, Клавка как гоняла по задворью? Чай, стёр до пяток сапоги. Ась, не так было?

— Ух ты, языкастая!

— Языкастая, не языкастая, а плыву по жизни весело да играючи! И-и-и-их! — привстала и притопнула Дарья, взмахнув пышным сарафаном.

Весёлая перепалка, быть может, ещё продолжалась бы, но внезапно над озером и землёй, ударившись о подножия сопок, прошёл утробный, нарастающий гул ветра. Вода густо взволновалась, забулькала, высоко взнялась у берега, и первая волна с кудрявым пенным гребнем трескуче упала на валуны и гальку. Брызги долетели и до дороги, угодили мелко и колковато в лица людей. С Байкала дохнуло теплом. Но следом ещё одна волна нашла, — оказалась выше, мощнее, туже. Порывом ветра с мужиков сорвало картузы и ушанки. Брызги окатили пролётку и лошадей. Дарья засмеялась и кокетливо-грубо завизжала, а Елена наддала вожжами лошадям, которые заметались и били копытами. И они, напуганные и напруженные до последней жилки, сразу перешли на стремительную рысь.

«Байкал, неужели отгоняешь меня, грешницу, непутёвую?» — с весёлым отчаянием подумала Елена, погоняя и без того ходко скакавших лошадей и пытливо всматриваясь в бушующий Байкал. Он очаровал её. Ещё и ещё поднимались над голубоватой ласковой гладью озера высокие волны. Люди суетились на берегу, собирая скарб и снасти: не унесло бы в пучину. В чистом безмятежном небе спело и греюще сияло солнце, желтовато озаряя сопки и озеро. Вдали басовито и тревожно прогудел пароход. Было по-весеннему тепло, будто бы перемешались времена года. Сердце Елены было охвачено сильным чувством — радостным и таким же порывистым, как эти нежданные штормовые волны среди тихого дня. Она, красивая, молодая, задорная, правила лошадями, привстав на облучке и чему-то вызывающе, дерзко улыбаясь бледными, зловато-красивыми губами. Платок спал на плечи, и слабо заплетённые в косу длинные волосы рассыпались и трепались на ветру. «Не отгоняй меня, Байкал! Подпусти меня к любимому!» Не ощущала в глазах слёз, потому что они сразу высыхали.

Пролетка остановилась возле розоватого охотниковского дома, и Елена неожиданно увидела вышедшего из ворот Виссариона.

— Здравствуйте, Елена.

Она мельком увидела его чёрные, настойчиво ищущие её взгляда глаза, отвернулась и тихо отозвалась, заливаясь краской беспричинной досады и стыда:

— Здравствуйте… Виссарион.

Он любовался ею.

Дарья первая спрыгнула на песок, установила руки на боках:

— А нас чего же не приветствуешь, нехрись этакий?

— Вас, Дарья Бадмаевна, столбовую русскую дворянку, по-особенному — с поклоном-с, — подмигнул ей Виссарион, выделив «русскую».

— Ишь ты кышты! — неясно отозвалась незлобивая Дарья, потянулась, зевнула и писаной походкой прошла на свой широкий гостеприимный двор.

Виссарион поздоровался за руку с Иваном. Из зимовий, каких-то клетушей, с сеновала выходили-выползали заспанные, подпухшие с похмелья артельные, весело здоровались с хозяином и хозяйкой. За изгородью блеяла коза, с цепи рвался пёс Франт, норовя лизнуть руку Дарьи. На шее Елены повисли Глаша, Луша и Груня. Всё перемешалось в чувствах Елены, но она знала — сердце её просило и ожидало любви, большой и захватывающей.

Дарья и Елена стали коптить рыбу только следующим утром, а весь прошлый день и вечер в доме Охотниковых шла гулянка. Хотела артель плыть на рыбный промысел на целую неделю к Большим Котам, однако копотливо прособирались мужики, чувствовалось, что никуда никому плыть не хотелось, хотя ростепельная погода располагала к удачному и верному промыслу. Заспанные, какие-то мятые, вялые рыбаки болели с похмелья. Уныло перекусили за общим столом, взвалили на себя снасти, припасы, вёсла, парусину и побрели со двора к берегу. Самый старый из артельных, заросший так, что глаз было плохо видно, сгорбленный, но бойкий Пётр Верхозин, отчаянно махнул рукой:

— Эх, братцы, гулять так гулять! Не охота сёдни работать — и баста! Душа просит веселья.

— Верно, верно, Сидорыч, — оживая, поддержал Верхозина молодой, крепкий Иван Дранков и мигом скинул с плеча весло, с которым уже подошёл к карбасу и замахнул было ногу, чтобы запрыгнуть на корму. — Какая к чёрту работа опосле Покровских гулянок? Опохмелимся малость, а завтрева уж отчалим. Как, православные?

— Добре. Работа не таймень — из невода не выскользнет, — скучились возле карбаса артельные.

И все уставились на хозяина, который только что подошёл, простившись у ворот с Дарьей. Она, как обычно, перекрестила мужа и поцеловала в лоб. Иван нехотя посмотрел на небо — оно было чистым, щедро залито светом. Почесал в затылке пальцем, посмотрел на отплывающие от берега судёнышки, вскинул рукой:

— Так тому и быть — гулям!

— Фу-у-у, слава-те Господи, — даже перекрестился высокий, в рваном овчинном зипуне Урюпин Тихон.

— Только вот чего: смотрите, братке моему, Михаилу, ни гу-гу, — сказал Охотников, выпуская дымок тонким игривым хвостиком. — Он для лавок нашенскую свежанинку поджидат, особливо омулей. А у нас — ни рыбёшки в леднике, только хариусы да таймень припасены на копченку. Неудобно мне перед Михайлой, мужики. Совестно то есть. Так-то!

— Гулям? Гулям!..

— Чёй-чёй? Гулям? Али отчаливам? — спрашивал припозднившийся, впопыхах подбежавший к мужикам нескладный подросток Митька Говорин. — Всё бы гуляли, гуляки, — ворчливо прибавил он, сообразив, в чём дело, и надменно сплюнул.

Елена издали слышала этот разговор мужиков, и в ней стало подниматься захлёстывающее праздничное чувство. Она встретилась глазами с Виссарионом — ощутила в коленях томительную слабость. Ждала в своей жизни большого поворотного события, и ей казалось, что готова к самым невероятным переменам.

К вечеру в большом охотниковском доме было столько народу, что сделалось тесно. Люди пели, плясали. Видавшая виды гармонь переходила из рук в руки и, казалось, ни на секунду не затихала, пилиликала, взрёвывала, расползалась на всю ширь. Глаша, Груня и Луша отплясывали всех больше, крутились посреди горницы юлами, вздымая свои длинные косы и подолы праздничных сарафанов с лисьей и горностаевой опушкой, с коварной игривостью опутывали захмелевших взрослых разноцветными атласными лентами, смеялись, кричали и визжали так громко и самозабвенно, как только могут визжать девчонки-подростки. Втягивали в свой хоровод Елену, и она отплясывала с двоюродными сёстрами.