Труднее было обеспечить изоляцию царевича. Толстой и Румянцев не спускали с него глаз. Царевич, прежде чем возвращаться в Россию, изъявил желание поклониться мощам святого Николая в итальянском городе Бари. Толстой и Румянцев последовали за ним. Вице-король Даун предложил для этой поездки казенные кареты и эскорт из офицеров, но любезность была отклонена — мало ли как будут себя вести офицеры. «За что мы ему, благодарствуя, весьма то отрекли, — доносил Толстой, — и просили его, чтобы нас отправил как можно больше инкогнито, на нашем иждивении». Решительно откажется Толстой от конвоя и на обратном пути царевича в Россию.

Поездка в Бари заняла около недели. Подлинная ее причина заключалась не столько в особом благочестии царевича, сколько в том, чтобы протянуть время, дождаться согласия царя на те «кондиции», о которых упоминалось выше: чтобы отец позволил ему жить в его деревнях и чтобы у него не отняли Евфросинью.

Известие о благополучном разрешении дела чрезвычайно обрадовало Петра. 17 ноября 1717 года он отправил собственноручное письмо царевичу:

«Мой сын! Письмо твое в четвертый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую, что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстова и Румянцева письменно и словесно обещано, что и ныне подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые также здесь вам позволятся, о чем он вам объявит».

Вместе с этим письмом было отправлено и послание Толстому:

«Междо другими доношении писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях — и то, когда сюда прибудет, позволено ему будет; а буде же тогда здесь не похочет, то мочно где и в его деревне учинить, по прибытии сюда».

Сделай, читатель, зарубку в своей памяти о втором обещании царя — разрешить сыну жениться на Евфросинье!

Царевич и сопровождавшие его лица отбыли из Неаполя 14 октября, о чем Алексей Петрович известил отца и мачеху. Последнюю он просил «милостивым своим предстательством не оставить» его.

О выезде из Неаполя Толстой и Румянцев сообщили царю в тот же день. В этом письме они еще раз писали о «некоторых желаниях» царевича:

«Сего числа сын вашего царского величества, государь-царевич, и мы при нем из Неаполя к вашему величеству поехали, наняв лошадей и коляски до Рима, а из Риму, государь, поедем в Венецию… Сын ваш весьма намерен к вам ехать, о чем при сем случае и сам к вашему величеству пишет. И неоднократно нам говорил, чтобы к вашему величеству послать с тою ведомостью, что уже он из Неаполя к вам поехал, дабы ваше величество изволили увериться, что он повинуется повелению вашему и к вам едет, желая ваше величество умилостивить и получить от вас позволение, дабы ему жить в его деревнях, которые близь С.-Питербурха, а наипаче, чтобы ему жениться на той девке, которая ныне при нем и уже брюхата, тому четвертый месяц. И когда мы его сначала склоняли, чтоб к вашему величеству поехал, он без того и мыслить не хотел, ежели вышеписанные две кондиции позволены ему не будут… о чем ныне нам говорит, чтоб мы его в том письменно уверили. И ежели, государь, не можно нам будет от него в том отговориться, то мы, чтоб его не привести в отчаяние, дадим ему письмо такое, что ваше величество, когда он с повиновением к вам возвратиться, изволите его милостиво принять и позволить ему жить в его деревнях, и что мы указу не имеем предреченной девки от него отлучать».

Чтобы ускорить возвращение царевича, Толстой и Румянцев готовы были пойти на обман:

«Зело, государь, стужает, чтоб мы ему исходатайствовали от вашего величества позволение обвенчаться с тою девкою, не доезжая до вас, и ежели ваше величество изволит ему на то позволить, то безсумнительно к вам поедет. А ежели ваше величество изволит разсудить, что непристойно тому быть, то не изволишь ли его милостиво обнадежить, что может то сделаться не в чужом, но в нашем государстве, чтоб он, будучи обнадежен, ехал к вам без всякого сумнения, и повели, государь, немедленно прислать нам указ, что нам о сем ему сказать, понеже под предлогом, будто хочет смотрить Риму и Венецию и прочих мест, а в самом деле того ради медлить будет в дороге, чтоб ему, не приближаясь к своему отечеству, получить ваш указ о женитьбе своей и по тому бы примать свои меры». «К тому, государь, дороги в горах безмерно злые, — добавляли Толстой и Румянцев, — и хотя б нигде не медля ехать, но поспешить невозможно».

Царь снова дал вполне удовлетворительный ответ на просьбы сына.

«…Что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно уже сюда поехал… меня зело обрадовало, — писал он Толстому и Румянцеву 22 ноября. — Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нем, и в том весьма ему позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах или хотя в Курляндии у племянницы в доме. А чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сумневается, что ему не позволят, и в том может рассудить: когда я ему так великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне не позволить? О чем и напред сего писал… и ныне паки подтверждаю; также и жить, где похочет в своих деревнях, в чем накрепко моим словом обнадежьте его».

Тем же днем датировано и письмо сыну, в котором царь собственноручно обнадежил его:

«Писали к нам господин Толстой и Румянцов о вашем желании, о чем я позволил и писал к ним пространно, в чем будьте весьма благонадежны».

Царевича действительно не покидали сомнения, и Толстой был прав, когда доносил, что он тянет время до получения точных заверений отца. Так, из Неаполя они выехали 14 октября, а прибыли в Рим только 26-го. Инсбрука они достигли спустя еще месяц, 26 ноября. Сего числа, писал Толстой Веселовскому, поедем до Залла, «где у нас заготовлено судно, в котором поедем водой до Вены». Толстой, кстати, предлагал не заезжать в Вену, но царевич очень хотел испросить аудиенцию у цесаря.

До Рима царевича сопровождала Евфросинья. Но затем ее отправили по более спокойному и безопасному северному маршруту — через Германию, дабы она не подвергалась изнурительной тряске, ибо дороги были «зело трудны» и «злы», а Евфросинья, напомним, находилась на четвертом месяце беременности.

Раздельный маршрут принуждал их обмениваться письмами. Письма эти не отличаются богатством содержания, зато свидетельствуют о безмерной и нежной любви царевича к будущей супруге и о трогательной заботе о ней. В переписке с Евфросиньей царевич выглядит совсем другим человеком, разительно не похожим на того, который был супругом нелюбимой им кронпринцессы Шарлоты. В отношениях с Евфросиньей он не позволял себе грубостей, бестактных поступков, невнимательности.

Письма царевича исполнены самых нежных слов, причем чем продолжительнее была разлука, тем нежнее становилось обращение. Первое письмо начиналось со слов: «Маменька, друг мой». В последующем письме нежности и теплоты прибавилось: «Матушка моя, друг мой сердешной, Афросиньюшка, здравствуй о Господе»; «Матушка моя, друг мой сердешной, Ефросиньюшка Федоровна, многолетно здравствуй»; «Друг мой сердешный, Афросиньюшка, здравствуй, матушка моя, на множество лет».