— А, она! — воскликнул он. — Это не дама, это владелица типографии из Гётеборга[174]. Если бы вы знали, какой печатный станок я продал во время этого обеда!

Выпив кофе, он попытался шутить, как в былые времена, но не получалось. Не было ему весело!

— А вы не думаете, что мне вас тоже не хватало? — сказал он. — Я так тосковал по этому углу дивана, что чуть не сошел с ума. А как вообще-то она поживает?

— Спасибо! — ответила я, но не успела больше вымолвить ни слова.

Мы услышали сигнал бедствия, звонили словно бы на пожар… Ошибки быть не могло, так звонил в нашу дверь только один-единственный человек.

Петер приподнялся и глубоко вздохнул.

— Сиди, я открою! — сказал Леннарт.

— Нельзя ли кандидату в самоубийцы ненадолго обрести здесь приют? — услышали мы голос Евы в тамбуре.

— О да, вполне возможно, — ответил Леннарт. — Мы еще не до конца разочаровались в жизни.

Ева вошла и увидела Петера. Он поднялся и посмотрел на нее взглядом, который мог заставить человека плакать кровавыми слезами. Ева побежала к нему, но остановилась на расстоянии двух шагов… Лицо ее было совсем белым как мел. Никто не произнес ни единого слова.

— Мы с Леннартом ненадолго выйдем, — предупредила я. — У меня был тяжелый день, и мне нужно подышать воздухом.

Они меня не слышали. Они ничего не слышали и не видели.

Мы оделись и тихо и молча выскользнули из квартиры. Снегопад прекратился, и вокруг все было чисто и бело. Так хорошо пахло снегом. Машины, припаркованные вдоль тротуара, были покрыты большими белыми пушистыми капюшонами снега.

— Ходим тут, а ничего поделать не можем. Ничего, кроме как только желать, желать, желать… — сказала я. — О Леннарт, я так желаю, чтобы эти двое… у меня просто душа болит…

— Думаешь, я не желаю того же, — поддержал меня Леннарт.

Мы все ходили, ходили и ходили. В конце концов я больше не выдержала.

— Как, вы уже вернулись? — спросил Петер.

— А ты надеялся, что мы обойдем вокруг всего озера Меларен?.. — вопросом на вопрос ответил Леннарт.

Но Ева прервала его, сорвавшись с колен Петера, она воскликнула:

— Кати, он мне так жутко нравится, должно быть, я влюбилась, тебе не кажется? Скажи, что ты тоже так думаешь!

Петер смотрел на нее, смертельно серьезный.

— Мне нет дела, влюблена ты в меня или нет, — произнес он, — мне нет дела до того, чем ты занимаешься, мне вообще ни до чего нет дела, но я тебя никогда больше не отпущу.

И он обнял Еву, и вид у него был такой счастливый, что просто за душу хватало.

Ева, склонив голову к лацкану его куртки, с облегчением вздохнула:

— Мне кажется, что я как будто долго отсутствовала и только сейчас вернулась домой. Точь-в-точь так бывает, когда я долго живу в Стокгольме, а потом возвращаюсь в Омоль.

— Но предупреждаю, — заявил Петер чуть позднее вечером, — я застрелю каждого парня, который только приблизится к тебе.

— Пожалуй, тебе лучше приобрести пулемет, ра-та-та-та! — посоветовала Ева.

Но тут лицо Петера стало таким печальным, что Ева, быстро посерьезнев, сказала:

— Петер Бьёркман, обещаю тебе, пулемет не понадобится! — и нелшо погладила его по щеке. — Обойдешься и маленьким игрушечным пугачом, — добавила она.

Мы сидели вокруг огня и были такими добрыми друзьями, и жизнь нам улыбалась. Свет огня падал на белокурые волосы Евы, ее глаза блестели, и она казалась такой милой и счастливой. Петер время от времени бил себя по лбу и восклицал:

— Я не верю! Нет, не верю!..

Ты ошибаешься, Петер, ты ошибаешься! Надо верить, что есть на свете любовь, и что придет весна, и что маленькие дети будут здоровые и крепкие, как летние яблоки, и что Леннарт прав, когда говорит: смысл жизни в том, чтобы быть счастливым!

26 февраля был беспокойный и напряженный день. Думаю, моему ребенку тоже так показалось.

Я проснулась посреди ночи, ребенок разбудил меня. Я лежала некоторое время в темноте и весело насвистывала. В конце концов проснулся и Леннарт.

— А что теперь? — беспокойно спросил он. — Ты что, по-прежнему все так же сходишь с ума?

— Я насвистываю, потому что радуюсь, — сказала я. — Я только радуюсь и ни капельки не боюсь. А теперь — отправимся в путь. Ты ведь собирался ехать в Мальмё?

И прежде чем вызвать машину, мы протанцевали вместе наш молчаливый танец радости.

— Возвращайся скорей ко мне домой, Кати! — сказал Леннарт, и беспокойство прозвучало в его голосе.

Мой сын лежит у меня на руке — такая слабая, крошечная тяжесть, ее почти никак не ощущаешь. И все же вес ее гораздо больше, чем вес земли, и небес, и звезд, и Солнечной системы.

Если мне сегодня суждено умереть, у меня останется воспоминание от этой сладостной крошечной тяжести, воспоминание, чтобы взять его с собой в рай… Я прожила жизнь не напрасно!

Мой сын лежит у меня на руке. У него такие маленькие-премаленькие ручки. Одна из них обхватила мой указательный палец, и я не смею шевельнуться. Возможно, он тогда отпустит мой палец, а это будет невыносимо. Эта крохотная ручка с пятью крохотными пальчиками и пятью крохотными ноготками — неземное, небесное чудо!

Я ведь знала, что у детей есть руки, но, разумеется, не понимала по-настоящему, что у моего ребенка тоже будут такие. Ведь я смотрю на этот маленький розовый лепесток — ручку моего сына — и не перестаю удивляться.

Он лежит с закрытыми глазками, прижавшись носиком к моей груди, его головка покрыта черным пушком, и я слышу его дыхание. Он — чудо!

Его отец уже был здесь и тоже считает его чудом. Да малыш и должен быть чудом, раз мы оба так считаем.

Недавно он, мой сын, немного поплакал. Его плач напоминает жалкий писк котенка, и я с этим чувством нежности к нему почти не в силах слышать этот плач, так мне больно! Как ты беззащитен, мой маленький котенок, мой птенчик, как мне защитить тебя? Мои руки крепче обвивают тебя. Они ждали тебя, мои руки, они с самого начала были предназначены именно для того, чтобы быть твоим гнездом, мой птенчик!

Ты — мой, я теперь тебе нужна! В этот миг ты абсолютно мой. Но скоро ты начнешь расти. С каждым днем ты будешь все больше отдаляться от меня. Никогда не будешь ты так близок мне, как теперь. Быть может, когда-нибудь я с болью в душе буду вспоминать этот час.

«Как жалобный звук струн скрипки, как зов птицы-пигалицы[175]на вересковой пустоши, несется по всему миру, населенному людьми, их тоска по другим людям. Наиболее смиренно и глубоко тоскуют родители о детях, которых законы жизни призвали к отношениям с другими людьми» — так написано в одной из моих книг.