В этот момент появился лечащий врач и пригласил всех присутствующих в палату № 12. Тут к ней посетители, сказал он, входя в палату. Внутри уже были Шоссау и Шустер, оба смотрели на дверь. Госпожа Адомайт протолкнула впереди себя Хальберштадта и попыталась закрыть за собой дверь, но фрау Новак все же протиснулась вслед за ней. Напротив двери лежала полная женщина лет около шестидесяти, с красным лицом и обнаженной ногой поверх одеяла. Она с большим интересом смотрела на вошедших. А-а, родственнички, пропела она. Родственнички всегда тут как тут. Ну-ну, это, конечно, хорошо! (Как выяснилось, она была полячкой.) У полячки были белые, как солома, волосы и в общем и целом вполне цветущий вид. Она бодренько повернулась на бок и с любопытством стала наблюдать за сценой, разыгрывавшейся у соседней койки. (Каждый раз, когда на нее кто-то смотрел, она быстро отворачивалась, начинала громко стонать и охать). Врач: вот фрау Штробель. Она сейчас спит. Фрау Штробель лежала не двигаясь, ее поза не свидетельствовала о том, что она спит, скорее можно было подумать, что она мертва. Ее лицо не было бледным, оно было восковым. На тумбочке рядом ничего не было. А тумбочка полячки, напротив, была завалена бумажными носовыми платками, обертками от шоколадок, иллюстрированными журналами, с самого верху лежал Рой Блэк. Фрау Штробель поставили капельницу, она спит. Молодые люди сидят все время рядом и разговаривают, разговаривают, сказала полячка. Они все время разговаривают. Тяжело, конечно, очень тяжело! Она имела в виду Шоссау и Шустера, сидевших уже больше получаса на стульях возле кровати и интенсивно обсуждавших ситуацию. Врач попрощался со словами, он оставляет их наедине с пациенткой. Естественно, он готов в любое время ответить на их вопросы. С этим он вышел. В расчеты госпожи Адомайт никак не входило, что наравне с ней у постели больной окажутся еще и другие посетители, но она не потеряла самообладания ни на минуту. Более того: сначала она, склонив голову чуть набок, смотрела на больную. При этом ее красивые, не изуродованные тяжелой работой руки изящно покоились на спинке изножья. Потом она поместила в вазочку купленный на обочине дороги у тротуара букетик тюльпанов и фрезий, налила воды и поставила вазочку на тумбочку. Фрау Штробель по-прежнему лежала без сознания. Что мы теперь будем делать, нетерпеливо спросил Хальберштадт. Госпожа Адомайт даже не удостоила его ответом, а очень любезно, в обычной свойственной ей манере, повернулась к обоим молодым людям. Не меньше пяти минут, прибегнув к весьма изысканному и гладкому слогу, она беседовала с тем и другим одновременно, не сказав при этом ничего. Фрау Новак смотрела на все это со злостью, но сдерживалась и молчала, по-видимому из вежливости. Господин Хальберштадт разглядывал лежащую без сознания женщину с каким-то коварным и подленьким интересом чисто теоретического свойства, он даже склонился над ней пониже. С эстетической точки зрения она казалась ему крайне отвратительной по своему внешнему виду, и Хальберштадт даже ухмыльнулся. Вот оно, это омерзительно живое, еще не ставшее окончательной цифрой в колонке, лежит перед ним. Ошибка природы, как и вся природа сама тоже есть только одна ошибка. Можно даже сказать, очень глупая ошибка и, конечно, безумно скучная. Шустера Хальберштадт вообще не удостоил вниманием, сделав вид, что они никогда не встречались и уж тем более не виделись в квартире Адомайта. Фрау Штробель он в самом деле рассматривал как экспонат, откровенно и бесстыдно. В глубине палаты вздыхала полячка. Жисть ты, жисть, вот беда так беда. Но на нее никто не обращал внимания. И тут произошло следующее. Пока госпожа Адомайт все говорила и говорила, фрау Штробель начала медленно приходить в себя. Хальберштадт наблюдал сначала этот процесс с внутренним содроганием, а потом сказал: она приходит в себя. Смотрите, смотрите, она действительно приходит в себя. Она и до этого была в сознании, сказал Шоссау. Она разговаривала, поинтересовалась госпожа Адомайт. Шоссау: с трудом. И очень тихо. Фрау Штробель слегка шевельнула рукой. Видно было, что у нее совсем нет сил. Но глаза уже наполовину приоткрылись, показались зрачки, однако фрау Штробель еще не различала окружающих ее предметов. Госпожа Адомайт оттеснила Хальберштадта в сторону и сама склонилась над больной. Фрау Штробель, сказала она очень нежно, фрау Штробель, вы меня слышите? При этом она положила ладонь ей на руку. Фрау Штробель никак не реагировала. Так прошло еще какое-то время, может, минут десять, господин Хальберштадт, теряя терпение, бегал в раздражении по палате, похохатывая время от времени, и без конца повторял одно и то же: как все это глупо, глупее даже представить невозможно. Валентин, угомонись, сказала госпожа Адомайт.

Еще через какое-то время взгляд больной прояснился. Вы можете меня понимать, спросила госпожа Адомайт. Женщина кивнула. Она смогла только выдавить из себя какие-то нечленораздельные звуки и, судя по ее виду, сама крайне этому удивилась. У вас был инсульт, сказала госпожа Адомайт, но сейчас самое страшное уже позади. Уже, произнесла больная, она смотрела на госпожу Адомайт совершенно отсутствующим взглядом. Очевидно, она не осознавала, кто перед ней сидит. Затем она принялась разглядывать трубку капельницы и манжету у себя на запястье, явно это было что-то не то. А где?… спросила она, не столько спросила, сколько выдохнула, так и не закончив фразу. Госпожа Адомайт сразу оживилась. Она склонилась над койкой еще ниже. Где… что, спросила она. О чем вы спрашиваете, фрау Штробель? Что «где»? Доверьтесь мне! Скажите мне все! Итак, где?… Фрау Штробель: где… занавески? Госпожа Адомайт: какие занавески? Занавески, занавески, повторяла фрау Штробель, где занавески? Госпожа Адомайт почувствовала себя совершенно беспомощной и сказала, не надо так волноваться, все в порядке, она в больнице, здесь все делают, как лучше для нее. Она немного понервничала в последние дни, сильно переволновалась, но это нормально, теперь нет никакой причины для беспокойства. Беспокойства, повторила фрау Штробель, не понимая смысла этого слова. Ее взгляд вызывал в памяти вопросительный знак. Она снова спросила о занавесках. Через некоторое время госпожа Адомайт отказалась от своих попыток. Адвокат сказал, все это грубейшая ошибка. Без этой идиотской медицинской помощи эта персона была бы уже давно мертва, и никаких проблем больше бы не было. Госпожа Адомайт никак не отреагировала на это его заявление. Лицо господина Хальберштадта выражало сейчас крайнюю степень нетерпения. В болезни этой старой женщины он видел только вечное повторение однообразия жизни, и мысль об этом повторении была ему безмерно скучна и отвратительна в самой своей сути. Больница — место извечного повтора. Вот он видит, как это равенство азбучно материализиру-ется у него на глазах. С чувством пресыщенности скукой он снова склонился над старой женщиной, она в этот момент смотрела в сторону. С мазохистским сладострастием прочертил он взглядом глубокие морщины на лице этой дряхлой особы. Сухие, впавшие губы. Истертые оставшиеся зубы, по-идиотски полуоткрытый рот. Кожа напоминает цветом блевотину. Она еще и смотрит на меня. И чего это она так вытаращила глаза? Узнала меня, что ли? Но не может такого быть, чтобы она меня узнала! А почему, собственно, она не может узнать меня? в ее глазах стоит ужас и страх передо мной, хе-хе. Безмозглая персона… Фрау Штробель вдруг начала громко кричать. Выгнувшись дугой и неотрывно глядя с паническим страхом на Хальберштадта, она ясно крикнула: на помощь! Шустер и Шоссау тут же подскочили к ней. В палату вбежали две сестры. Полячка оторопела от удивления и смотрела не отрывая глаз. В чем дело… пустите меня, возмутился Хальберштадт, когда одна из сестер потянула его за рукав, пытаясь удалить из палаты. Комедия, воскликнул Хальберштадт, чистая комедия! Но сестра все-таки дотащила его до двери, там он еще раз обернулся и после этого ушел. Пресвятая Дева Мария, перекрестилась полячка. Госпожа Адомайт и фрау Новак тоже покинули после этого инцидента палату… Долгое время в палате царили тишина и покой, больная погрузилась в сон, и было только слышно ее тихое дыхание, полячка листала свои иллюстрированные журналы или смотрела, вздыхая, в окно. Вдруг дверь палаты снова приоткрылась, сначала неуверенно, а потом распахнулась одним рывком. Полячка испуганно взглянула на дверь и воскликнула Пресвятая Дева Мария, ибо фигура, застывшая в дверях, словно привидение, находилась в очень странном состоянии, по-видимому шоковом. Даже Шоссау и тот в первый момент не узнал вошедшего. В первую очередь бросался в глаза сверлящий и безумный взгляд, который мужчина, ему было не больше двадцати, с молниеносной скоростью метнул слева направо по палате, обшаривая ее, как преступник или беглец, пытающийся мгновенно сориентироваться (полячка и в самом деле приняла его за преступника, совершившего побег). К тому же вся его фигура выражала собой возмущение, словно по отношению к нему совершили вопиющую несправедливость и вот теперь он вынужден здесь стоять, именно он и именно здесь. Волосы спутаны, на лоб свисают нечесаные пряди, подбородок дрожит, но это длилось недолго. Обеими руками он ухватился слева и справа за дверные косяки и стоял в такой позе, словно распятие. Но самое ужасное в этом человеке было то, в каком состоянии находилась его одежда. Джинсы и синяя рубашка, очень модная, все в грязи, руки тоже запачканы грязью, но на них еще виднелись следы земли. Лицо тоже грязное. Все, кроме спящей больной, уставились на него (это был Антон Визнер), в палате стояла мертвая тишина, потому что полячка лишилась дара речи и была не в состоянии громко кричать, поднимая тревогу на всю больницу.