– Ни одного не сыскали, как ни пытались, – заметил Волчок. – Раскапывать захоронения никто не разрешит, а и если раскопать, как узнать: чьи это кости? И не только здесь хоронили расстрелянных. За город отвозили, особо поначалу. Зароют в поле или в лесочке, и привет.

Вскоре подошли к могилам Дусиных родителей.

– Вот здесь, – сказал Севастьянов и указал на находившиеся поодаль холмики.

– Точно! – заявил Волчок. – Они самые и есть! Я даже их помню.

– Неужели?! – удивилась Людмила Николаевна.

– Кажись, об этих мы и толкуем. Привезли их, как обычно, ночью. На полуторке. Они в кузове лежали. Два мужика, баба… – Волчок взглянул на смотрительницу, – …то есть женщина… Или две женщины? Кажись, две. Одна молодая, другая постарше. Лет сорока. И дети.

– Дети?! – переспросил Севастьянов.

– Да, два мальчика и девочка. Один мальчик совсем кроха. Лет пяти, наверное. А девочка – подросток. Уже все при ней имелось. И, чего меня удивило, они одетые были. Обычно трупы доставляли голыми, а эти в своем. Правда, можно сказать, в исподнем. Только на одном мужике брюки и сорочка, а на остальных – трусы да ночнушки. И все застрелены. Вообще, мне показалось: никакие они не заключенные, а обычные люди. И прихлопнули их дома, а не в тюрьме. Пришли, когда они спали, – и прихлопнули. И тотчас на кладбище… В чем были, в том и привезли. Давай, закапывай!..

– А почему вас позвали? – спросил Севастьянов. – Вы же говорили: они сами хоронили.

– Наверное, потому, что солдат мало было, – пояснил Волчок. – Двое всего, один за рулем, другой в кузове. И старшина третий. Старшина и распоряжался. Я в сторожке спал. Тогда еще конторы не имелось. Приехали, бери, говорят, лопаты, и потащили за собой. Я на подножке стоял, дорогу показывал. Сбросили их из кузова. Место фарами осветили и стали копать могилы. Не особенно глубокие. Каждого в свою положили. Земля тут хорошая. Песок. Копать легко. Однако все равно до утра провозились. И все молча. Я набрался храбрости, спрашиваю одного солдатика: кто, мол, это? Колдуны, отвечает. Какие еще колдуны? – думаю. А старшина как рявкнет: молчать! Ну закопали и уехали.

– И все? – спросил Севастьянов.

– Ага. А чего еще? Мало ли таких случаев было! Я и запомнил их потому, что солдатик колдунами обозвал. А какие уж они колдуны, про то не ведаю. На вид самые обычные люди.

– В каком году это случилось? – спросила смотрительница.

– Точно не помню. В тридцать седьмом… а может, в тридцать восьмом… Или раньше? Запамятовал. Помню, лето было. Я когда последнего закидывал, жаворонок засвистел. Уже рассвело… Ну он и поднялся на крыло. Я еще подумал, как сейчас помню: они мертвые, а птичка живая, и ей нет до них никакого дела. Мыслишка, конечно, дурацкая, а в башку въелась.

«Значит, тех, кто закопан рядом с могилами Дусиных родителей, солдат назвал колдунами, – размышлял Севастьянов, возвращаясь в трамвае на Правый берег. – Интересно, почему?»

Он смотрел в окно на остатки церкви. Купол с нее был снят, а в самом здании нынче находился склад, в котором, по слухам, хранился стратегический запас валенок. К закрытию церкви приложил руку и Севастьянов. Помнится, он опубликовал в газете статью, в которой обвинил тогдашнего священника в наличии у того дурной болезни. Болезнь как будто действительно имела место. На этом основании храм закрыли, а бедный поп сгинул неведомо куда. Миновали величественный, хотя и облезлый подъезд городской больницы в псевдоклассическом стиле. Дальше замелькали бараки, следом одноэтажные домики частного сектора, потом дома покрупнее, повыше… Город напирал на предместье.

Посещение кладбища, конечно же, дело нужное, однако, по сути своей, ничего особо нового в ход расследования оно не добавляло, кумекал Севастьянов. Так, отрывочные сведения. Даже фамилии тех, кто захоронен рядом с Дусиными родителями, он не узнал. Колдуны… Почему колдуны? Откуда их привезли? Где уничтожили? Среди убитых имелись дети… Выходит, это семья. А может, и не одна. Самое загадочное – это утверждение Волчка, что с этими несчастными расправились очень поспешно и беспощадно. Почему?

Севастьянов знал, что даже в жуткие времена репрессий органы старались придать своим действиям видимость законности. Пускай судов не было, но заседали «тройки»… А тут налицо полнейшее пренебрежение к закону. И что значит: «колдуны»?

Колдуны, колдуны… Возможно, именно кто-то из них носил при себе загадочную монету, а во время похорон она вывалилась из кармана. Ведь Волчок сказал: все были одеты, но в брюках только один!

И все же сейчас главное – не предыдущие хозяева монеты, а ее нынешний владелец. Кто же он? Неужели этот вор Скоков? Но если так, тогда монета должна уже как-то проявить себя. Ведь доселе ее влияние хорошо прослеживается. Девочка устроила в квартире полтергейст, мальчишка получил в обмен кучу дорогого серебра, старик-нумизмат избавился от ненавистной жены… Все так. Но если это всего лишь его домыслы? Может быть, никакого влияния монеты на все эти события вовсе и нет, а имеется просто цепочка более-менее странных событий, которые Севастьянов пытается трактовать как нечто экстраординарное, даже сверхъестественное. И это он, который всю жизнь боролся с мракобесием! Но события в доме Евдокии Копытиной… Их-то как объяснить?

И все-таки нужно разобраться с предыдущими владельцами монеты. Тогда, возможно, удастся установить ее происхождение, а главное, свойства. Нужен какой-нибудь дошлый краевед, знаток истории города, событий, которые в нем происходили давным-давно. Такого человека Севастьянов знал. Звали его Тимофей Иванович Кобылин.

Кобылин был личностью примечательной даже для Соцгорода, где обитало «каждой твари по паре». Родился он задолго до революции, в самом конце девятнадцатого века, в одном из уральских рабочих городков, неподалеку от нынешнего Соцгорода. Отец Тимохи Кобылина трудился в поте лица на металлургическом заводике, построенном еще во времена Демидовых; вручную заводил раскаленные железные болванки в валки прокатного стана. Он приходил с работы, выпивал четвертинку, ужинал, потом бухался на кровать, а утром поднимался по гудку и бежал к своему стану. По воскресеньям и церковным праздникам отец переодевался в чистое, брал гармонику-трехрядку и отправлялся в кабак, где обычно напивался до бесчувствия, однако музыкальный инструмент не терял, и, когда его доставляли домой, гармоника всегда была при нем.

Та же судьба ждала и Тимоху. Лет с десяти отец стал брать сына в цех, чтобы присматривался к работе, а в четырнадцать Тимоха взял в руки длинные клещи и сам стал загонять пылающие золотым жаром слитки в прокатный стан. Так бы и пропахал Тимоха на заводе всю жизнь, как пахали дед и отец, однако жизнь повернулась иной стороной. Грянула германская война. Кобылина скоренько «забрили». Попал он на румынский фронт, получил два ранения, в ногу и в плечо, и заработал «Георгия» четвертой степени. Там же, в окопах, бойкий Тимоха примкнул к эсерам, а в марте семнадцатого года был избран председателем полкового комитета. Летом семнадцатого года румынский фронт развалился, и Кобылин вместе с остальными солдатами вернулся в Россию и довольно быстро прибыл в родной городок, где немедленно включился в революционную деятельность, возглавив боевой отряд при городском Совете. Осенью семнадцатого партия эсеров раскололась на правых и левых. Тимоха примкнул к левым. Он стал заметной фигурой в городке. Носил смушковую папаху с красным верхом, коверкотовую гимнастерку табачного цвета, перекрещенную ремнями портупеи, штаны с леями и хромовые сапожки со шпорами, хотя на коне отродясь не сиживал. На левом боку – деревянная коробка «маузера». Словом, пламенный борец за мировую революцию.