* * *

Однажды, когда отец уже начал сидеть, к нам пришел один важный дядя и стал просить отца подковать лошадей – «ты хороший кузнец, выручай». Это был хозяйственник из ближайшего санатория, которым управляла мать Маленкова, члена ЦК. В войну там был госпиталь. Машины на фронте, только в аэропорту они и были. И лошади – главный транспорт. Так вот эти лошади «вышли из строя», и надо срочно подковать, а некому. Папа сказал, что он бы рад, только теперь он уже не кузнец. Но этот человек предложил отцу роль учителя, а ученики уже подобраны. Действительно, его отвозили в кузню, он сидел на специальной низенькой скамеечке почти под лошадью сбоку, вытянув больную ногу, и руководил ребятами. Это были подростки лет 15, человек пять. Я помню этих мальчишек – выбирали поздоровее, покрупнее. Ну и чтобы сил им прибавить – ведь никто досыта не ел, – приносили им в кузню по пол-литра молока. Помню, заводят лошадь, берут крепко под уздцы, спутывают ноги жестким узлом то передние, то задние и отец говорит, как снимать стертые подковы, как гвозди забивать – там 4 дырочки на подкове под четырехугольные гвозди. Сам он не мог забивать – сил не было, показывал, как бить. И еще в кузне горн был, в нем угли разогревали. Тогда болванок не было, сами делали подковы под папиным руководством. И как же меня пугало раскаленное железо, которое большими щипцами доставали…

А потом, когда уже все лошади были подкованы, папу привезли с большой сумкой продуктов – плата за работу! И у нас дома был пир на весь мир! В сумке лежал белый хлеб, которого я совсем еще не знала, кусок масла и краковская колбаса, вкус которой помню до сих пор!

* * *

Обычно мама приносила кусок хлеба на рабочие карточки и наши детские, их называли «иждивенские», по ним хлеб давали в разы меньше. Резал хлеб обычно папа, всегда по такому кругу: сестре кусок хлеба, брату кусок, мне половинку, как маленькой, маме кусок и себе кусок. Пока мама наливает еду, брат уже съест свой хлеб. Но было строго запрещено трогать у меня, папа следил, чтобы никто не откусил. Хлеб этот надо было видеть! В нем половина картошки, половина мукой как-то связано, кляклое все, но он же был вкусней всего! И всегда есть хотелось! Еще у меня летом задание было на каждый день – нарвать на лугу щавеля, будут щавелевые щи. На следующий день – крапивы, будут крапивные щи. Конечно, постные. Иногда по карточкам давали селедку, но суп из нее не сваришь. А осенью у нас с братом была трудовая повинность: каждый день после школы – мешочек и на поле собирать картошку после копаного – это после того, как соберут урожай – то, что осталось и что найдем. Бывало, попадемся объездчику. Поля охранялись. Он на лошади подъедет, отберет мешочек и подзатыльник даст. А без этой картошки прожить было невозможно! Но когда папу стали отвозить на подводе в кузницу, ему стали давать один килограмм картошки в неделю и литр молока каждый день. Тогда мы уже зажили, в доме молоко появилось! Но это потом!

А когда папа ушел на фронт, мама устроилась на одну маленькую фабрику в Жуковском, которая шила обмундирование для фронта. С ней и Рая пошла, хотя она была еще несовершеннолетняя. Им дали рабочие карточки. Рая работала на фанговом станке – тяжелая работа для девочки. Она ткала трикотажное полотно, из которого шили белье для солдат, шарфы. И на рытье окопов тоже ездила. Ей очень хотелось учиться, но война не дала…

* * *

Помню, когда папу привезли из госпиталя, маме разрешили брать работу домой, потому что тяжелораненый нуждался в уходе. Вечерами я, брат и мама садились за работу. Мама раскладывала полуфабрикат, который надо было довести до ума, мне давала иголку с шерстяной ниткой, и я петли у шарфа подшивала, чтобы они не распустились, не было тогда специального оборудования. Так что я дошколенком поработала для фронта. А утром мама нагружала сумку с нашей работой и везла в Жуковский…

Помню, на нашем участке был совсем маленький домок, и мама сдала его одному молодому человеку. Имя у него было татарское, я его не помню. Почему он переехал за город из Москвы, не знаю. Он был скрипачом и много играл. И вот однажды во время бомбежки – они чаще ночью бывали, мы, как всегда, бежим в наше бомбоубежище. Такие землянки все на своих участках выкопали в 41-м. И папа тоже выкопал яму, накрыл листами, землю сверху насыпал и вход с дверью сделал. Так вот мы уже сидим в яме. Зенитки бьют, самолеты над нами, и скрипач бежит. Да не рассчитал в полной темноте, и как ударится о притолоку – он высокий был, упал, закричал и говорит: «Вот и все». Мы его втаскиваем – «да нет, не все, ты живой, давай скорей». А он: «Я думал, в меня осколок попал…»

Утром мы собирали осколки и хвастались – у кого три, а вчера было восемь! А то, что эти рваные куски металла – наши убийцы, мы не думали тогда. Потом скрипачу принесли повестку в армию. Долго потом мама хранила в чемодане его вещи, ноты, скрипку, все говорила – если ранен, то придет. Несколько лет чемодан лежал на шкафу, потом его унесли на чердак…

* * *

Когда я пошла в первый класс – это был 44-й год, мы однажды с братом были одни дома, и к нам зашли две цыганки. Мама наказывала не открывать, но Володя открыл, сказал: «Нет, мне не надо гадать». «Тогда дайте попить», – мы пошли оба за водой, а когда вернулись, не было моих замечательных новых галош, которые мама где-то купила, и я так счастлива была, что хорошо одета для школы. Ходить же было не в чем, и мама сшила из старой телогрейки ватные сапожки. Но без галош в них не пойдешь – промокнут. Я так рыдала. Хорошо, что сапожки эти были на мне, они унесли бы все вместе. Попало нам с братом по полной программе, все получили и слез пролили. Я помню, как мама сама заплакала: «В чем ты завтра пойдешь в школу?»

* * *

Хорошо помню День Победы! Рано утром стучат в окно, притом громко! Все повскакали – что случилось? Мама открыть окно не может – светомаскировка, стекла крест-накрест заклеены. Наконец, открыла, «Что?» Сосед кричит: «Победа! Победа!» – и к другому дому бежит. А когда все высыпали из домов, мы всю дорогу заняли. Общий восторг! А кто-то плачет…

Но жизнь мало изменилась. Было понятно – в стране разруха, убиты и покалечены самые работоспособные. Наша мама объявила – надо заводить корову, иначе не прожить, хотя им с сестрой стали платить уже зарплату, плюс к карточкам. Она ездила куда-то под Рязань продавать свои серьги – от мирной жизни оставались, еще что-то. И вдруг по радио – у нас была «черная тарелка» – объявление о денежной реформе! И как же мама кричала, что деньги пропали, я помню это до сих пор! У нее была истерика – отняли надежду на лучшую жизнь, она продала все, что ей было дорого, собирала по каждому рублю, и вот! Уж как папа ее уговаривал: «Маша, ну все! Забудь!» Но мама так кричала, будто конец света наступил! И мы остались без коровы. Через два с лишним года мы все-таки корову купили, все очень старались. Мама пошла работать в колхоз, и нам дали участок земли, где мы сажали уже свою картошку. А потом купили овец сумасшедших. Меня заставляли за ними следить, кормить. Намучилась я с ними, но это приносило мясо в дом! Овца пугливое животное, выскочит со двора, один глаз налево, другой направо, и летит куда попало. Пастух угонит стадо, а я потом полдня ищу…