– А как же ты? – наконец спросила я. – Ты уже решил, чем бы тебе хотелось заниматься, пока мы здесь?

– Заниматься? – переспросил ты. – В каком смысле?

– Ну, чем дни заполнять, – ответила я. – Писать что-нибудь будешь?

– А в чем смысл? Издатели ж не то чтоб утоптали дорожку к моей двери, верно?

– Мог бы начать что-нибудь новое, – предложила я.

– Это еще зачем?

– Потому что ты блистательный романист, – ответила я, и ты посмотрел на меня с таким обиженным видом, что на миг мне показалось: ты сейчас встанешь и выйдешь. – Прости меня, – сказала я. – Никогда не знаю, что сказать, когда у нас возникает эта тема. Не выношу, когда ты вот так признаешь свое поражение.

Правда же была вот в чем: я терпеть не могла, до чего несчастным ты становился, когда б мы ни принимались обсуждать твою забуксовавшую карьеру, и хотя, узнай ты об этом – рассердился бы, я тебя еще и жалела. Но более всего остального это просто меня раздражало. Я бы хотела, чтоб ты просто принял то, что все обернулось не совсем так, как ты рассчитывал, и старался бы работой своей все исправить. Боже мой, тебе же каких-то тридцать четыре! Большинство писателей лишь начинают свои карьеры в этом возрасте! Но тебе с самого начала все давалось так легко, а? Тебе исполнилось всего двадцать четыре, когда ты издал свой первый роман, – и, вероятно, еще не был достаточно зрел, чтобы справиться с успехом, какой тебе принесли “Два немца”. И я думаю, даже ты б согласился, что со своим вторым романом – “Домом на дереве” – ты поспешил, отчего он и стал таким бедствием. Твою третью книгу отвергли, потому что на самом деле она была нехороша, а те три, что последовали за ней, отказались брать потому, что ты тогда уже просто разбрасывался замыслами и надеялся, что какой-нибудь из них прорастет. Именно тогда ты и сказал, что с писательством покончил навсегда. Что у тебя за все время возник лишь один добротный сюжет, да и тот был не твой – чужая история, которую ты просто записал, а хвалили тебя не за качество самой книги, а за то, как ты вывел на чистую воду человека с предательским прошлым.

И все же, читая твои последующие книги, я видела, почему они провалились или им отказали: им совершенно недоставало подлинности. И – худшее преступление из всех – они были скучны. Но, опять-таки, ты сам всегда говорил, что тебе мучительно трудно придумывать добротные замыслы, правда? Вот если бы тебе кто-нибудь подарил сюжет, ты б мог написать его лучше кого бы то ни было, но для начала необходима эта основная мысль.

– Не надо забывать, что писать ты любишь, – тихонько произнесла я, надеясь, что ты из-за моих слов не сорвешься.

– Не люблю, – ответил ты, наливая себе еще бокал вина, а о моем забыв, хотя тот почти опустел. – На дух не выношу.

– Неправда.

– По-моему, кому знать, как не мне.

– Ты не выносишь то, что с тобой сделало писательство, не более. Как оно тебя подвело. Но само ремесло – я знаю, ты его по-прежнему любишь. Я это знаю. С первого же дня, как мы встретились, ты был одержим идеей, что мир должен видеть тебя как писателя.

– Какая ерунда, – сказал ты.

– Помню, ты даже говорил мне, будто думаешь издать за всю свою жизнь всего четыре или пять книг, чтобы мир воспринимал тебя серьезнее.

– Ничего подобного я никогда тебе не говорил, – произнес ты, качая головой. – Какой нарциссичный тупица вообще способен такое сказать?

– Я отчетливо это помню, – сказала я, сама доливая себе в бокал. – Я даже помню, где мы были, когда ты это сказал.

– Честно, Идит, если ты меня видишь таким, то я не знаю, зачем ты вообще вышла за меня замуж.

– Ну, если ты не намерен писать, – сказала я, пренебрегши твоим замечанием, – так что же ты собираешься делать? Нельзя же сидеть весь день в квартире и пялиться на четыре стены.

– Я что-нибудь придумаю, – сказал ты. – Кому-то же нужно ходить в магазин, заниматься стиркой и тому подобным.

На стол упала тень, и я подняла голову; рядом стоял парнишка. Молодой, чуть за двадцать, с копной светлых волос. Кожа у него была бледна, но на щеках виднелась легкая краснота. Если б у Итонского колледжа была рекламная брошюра – а она у них наверняка имелась, – он легко мог бы оказаться звездой ее обложки.

– Извините, что помешал, – произнес он, переводя взгляд с меня на тебя и обратно. – Вы же Идит Кэмберли, да?

– Да, – ответила я, удивившись тому, что меня знают. Раньше меня никогда не узнавали нигде на людях.

– Простите, что помешал, – вновь повторил он, крутя серебряное кольцо на среднем пальце правой руки. – Меня зовут Гэрретт Колби. Я один из ваших студентов. Вернее, так или иначе, буду им со следующей недели.

– О, – произнесла я, странно воодушевившись. – Как приятно с вами познакомиться!

– Я вас увидел, но долго не был уверен, стоит подходить к вам или нет. Извините, что помешал.

– Вы произнесли это уже три раза, – заметил ты, и я метнула в тебя взгляд, но ты отразил его улыбкой и потянулся к мятной шоколадке, какие подают к кофе, сунул ее в рот и принялся шумно жевать.

– Впереди у нас должен быть интересный год, – сказала я.

– Вынужден признаться, я сильно нервничаю, – ответил он.

– Над чем вы сейчас работаете? – спросила я у него. – Над романом?

– Над рассказами, – сказал он. – Я пишу рассказы с детства.

– Но вы же сами еще ребенок, – сказал ему ты. – На вид вам лет двенадцать.

– Мне двадцать два, – ответил он.

– Вы, похоже, даже бриться еще не начали.

Бедный Гэрретт совсем запунцовел, и мне стало его жаль. Я попыталась пнуть тебя под столом, но мне удалось лишь удариться большим пальцем о ножку твоего стула.

– Не обращайте на него внимания, – сказала я. – Мой муж ведет себя нелепо.

– Что за рассказы вы пишете? – спросил у него ты.

– Они главным образом о животных, – ответил он.

– О животных?

– Да. Я работаю над рассказами от первого лица, которые излагают… ну, звери.

– Что это за звери? – спросила я.

– У меня есть один рассказ жирафа, – ответил он. – А еще один – гориллы. Один у меня вышел в “Гранте” в прошлом году – он написан пеликаном.

– Разумеется, говоря строго, пеликан – это птица, а не зверь, – сказал ты.

– Это верно, – ответил Гэрретт. – Но птиц туда я тоже впустил. Есть собирательное существительное для животных и птиц сразу?

– Звицы, – сказал ты. – Птири.

– Должно быть занимательно, – сказала я, хотя, если честно, мне все это показалось немного странным.

– Так вы, значит, детский писатель? – спросил у него ты. – Или надеетесь таким стать?

– Нет, – ответил Гэрретт, отступая на шаг назад, и я заметила, что он отчего-то оскорбился этим замечанием. – Нет, мои рассказы совершенно определенно для взрослых.