Увидев, что я выхожу из подъезда, Коррадо радостно, как сумасшедший, замахал руками, но когда я попыталась сесть рядом с Розарио, заявил решительно:

— Ну нет, красавица, ты сядешь тут, со мной.

Я обиделась, я мечтала покрасоваться рядом с водителем, на котором были синий пиджак с золотыми пуговицами, голубая рубашка и красный галстук. Из-за одежды и гладко зачесанных назад волос он выглядел как сильный и опасный мужчина, да к тому же клыкастый. Я стала настаивать, примирительно улыбаясь:

— Спасибо, я сяду здесь.

Но Коррадо вдруг злобно произнес:

— Джанни, ты что, оглохла? Я сказал: немедленно садись сюда.

Я не привыкла к подобному тону, мне было страшно, но я все равно возразила:

— Составлю компанию Розарио, он ведь не твой водитель.

— Причем тут водитель или не водитель? Ты моя, значит, будешь сидеть рядом со мной.

— Я ничья, Корра, и вообще — хозяин машины — Розарио, где он скажет, там я и сяду.

Но Розарио не стал ничего говорить: он повернулся ко мне с лицом человека, который все время смеется, поразглядывал мою грудь, а потом постучал костяшками пальцев по соседнему сидению. Я быстро уселась, захлопнула дверцу; он рванул с места, нарочно взвизгнув колесами. Ура, у меня получилось — волосы развевались на ветру, солнце в этот прекрасный воскресный день светило прямо в лицо; я расслабилась. Розарио отлично водил, он легко брал то левее, то правее, будто чемпион по гонкам, мне было совсем не страшно.

— Эта машина твоя?

— Да.

— Ты богатый?

— Да.

— Поехали потом в Парк памяти[9]?

— Куда захочешь, туда и поедем.

Коррадо сразу вмешался, вытянув руку и сжав мне плечо:

— Только делай так, как я говорю.

Розарио посмотрел в зеркальце заднего вида:

— Корра, успокойся. Джаннина поступит так, как захочет.

— Сам успокойся, это я ее пригласил.

— Ну и что? — вмешалась я, сбрасывая его руку.

— Не лезь, я с Розарио разговариваю.

Я ответила, что говорю, с кем хочу и когда хочу, и дальше уделяла внимание только Розарио. Я поняла, что он гордится своей машиной, и сказала, что он водит намного лучше моего отца. Он начал хвастаться, я стала расспрашивать его про автомобили, даже попросила поскорее научить меня водить, как он. Наконец, воспользовавшись тем, что он почти не снимал ладонь с рукоятки передачи, я положила сверху свою и сказала: “Помогу тебе переключать скорости”, а потом засмеялась, я все смеялась и не могла успокоиться, и он тоже смеялся в ответ. Прикосновение моей руки его взволновало, я это заметила. Неужели, подумала я, мужчины настолько глупы, что эти два парня, стоит мне к ним прикоснуться или разрешить прикоснуться к себе, сразу слепнут и не замечают, что я сама себе отвратительна? Коррадо страдает из-за того, что я не села к нему, Розарио страшно доволен тем, что я сижу рядом, положив свою руку на его. Немного хитрости — и я добьюсь от них, чего угодно? Достаточно показать им ляжки или голую грудь? Достаточно их погладить? Так вот значит как моя мама завоевала отца, когда они были юными? И так его отняла у нее Костанца? И так действовала Виттория, отрывая Энцо от Маргериты? Когда несчастный Коррадо погладил меня по шее и потрогал край кофточки, под которой волной высилась моя грудь, я не стала возражать. Я только на несколько секунд посильнее сжала руку Розарио. “А ведь я совсем не красавица”, — думала я с удивлением, пока — между ласками, смехом, почти непристойными намеками, ветром и небом с белыми облачками — наша машина летела, и летело время, и вот уже появились заборы из туфа с колючей проволокой, заброшенные ангары, голубоватые дома — мы приехали в Пасконе.

Когда я узнала район, у меня прихватило живот, ощущение всемогущества пропало: мне предстояло увидеться с тетей. Коррадо сказал — в основном, чтобы убедить себя самого, что я его слушаюсь:

— Мы высадим тебя здесь.

— Хорошо.

— Встанем на площади, ты там не задерживайся. И помни, что приехала на городском транспорте.

— На каком еще транспорте?

— На автобусе, фуникулере, метро. Главное — не говори, что это мы тебя привезли.

— Хорошо.

— И давай там поскорее.

Я кивнула и вышла из машины.

12

Я с бьющимся сердцем прошагала по улице, добралась до дома Виттории, позвонила, она открыла. Поначалу я просто опешила. Я приготовила короткую речь, которую собиралась решительно произнести, — главным образом о чувствах, которые были связаны у меня с браслетом и которые делали его моим и только моим. Но я не успела и рта раскрыть. Увидев меня, Виттория начала длинный, скорбный, воинственный, пафосный монолог, который сбил меня с толку и напугал. Чем дольше она говорила, тем яснее я понимала, что браслет послужил просто предлогом. Виттория привязалась ко мне, она решила, что я тоже ее люблю, ей нужно было, чтобы я пришла, — только так она могла высказать мне, насколько я ее разочаровала.

— Я надеялась, — сказала она очень громко, на диалекте, который я понимала с трудом, хотя в последнее время и пыталась выучить, — что ты перешла на мою сторону, что ты увидишь, кто такие на самом деле твои отец и мать, и сразу поймешь, какая я, как мне жилось из-за твоего отца. Но нет, зря я ждала тебя каждое воскресенье. Ты могла хотя бы позвонить, но нет, ты ничего не поняла, наоборот, ты решила, что это я виновата в том, что твоя семья оказалась никудышной. И что ты в конце концов сделала? Вот оно, письмо, которое ты мне написала — мне! и такое письмо! — чтобы я устыдилась того, что я неученая, что ты умеешь складно писать, а я нет. Нет, ты совсем как твой отец, даже хуже, ты меня не уважаешь, ты не сумела понять, что я за человек, ты просто бесчувственная. Так что отдавай браслет, он принадлежал моей покойной матушке, ты его не заслуживаешь. Я ошиблась, в тебе течет не моя кровь, ты чужая.

В общем, я поняла, что если бы в нескончаемой семейной ссоре я заняла нужную сторону, если бы я воспринимала Витторию как единственную оставшуюся у меня опору, единственную наставницу, если бы я воспринимала церковный приход, Маргериту и ее детей как убежище, где меня ждут каждое воскресенье, возвращать браслет было бы не обязательно. Виттория кричала, а я смотрела в ее гневные и одновременно скорбные глаза и видела, как белесая слюна закипает у нее во рту, то и дело выплескиваясь на губы. На самом деле Виттории хотелось, чтобы я сказала, что люблю ее, что благодарна ей за то, что она раскрыла мне глаза на отца, показала, какое он ничтожество, что за это я всегда буду ее любить, что в благодарность я стану ей опорой в старости — и прочее в том же духе. Я мгновенно решила, что именно так ей и скажу. Я наскоро выдумала, будто родители запретили мне ей звонить, затем прибавила, что в письме все было правдой: браслет был мне дорог, ведь он напоминал о том, что Виттория мне помогла, спасла меня, направила в нужную сторону. Я сказала это жалобным голосом, сама удивляясь тому, насколько ловко изображаю огорчение, насколько тщательно выбираю задевающие душу слова, — короче, я повела себя не как Виттория, а намного хуже.