«Наверное, это выглядело как менструация, – подумала Мирна. – Кровь на женском платье. И молитва о детях».

«Благословен плод чрева Твоего».

Она представила себе молодую женщину, изможденную, страдающую, ползущую на коленях по ступеням. Молящуюся.

– К рассвету Мари-Ариетт добралась до вершины, – сказал Гамаш. – Она подняла взор и увидела стоящего в дверях брата Андре, который явно ждал ее. Он помог ей встать, и они вместе вошли в церковь и там молились. Он выслушал ее мольбы и благословил ее. После чего она ушла.

В комнате воцарилась тишина, и Мирна набрала полную грудь воздуха, радуясь тому, что долгий подъем закончился. Она ощущала боль в коленях и в собственном чреве. И еще она чувствовала веру Мари-Ариетт в то, что с помощью целомудренного священника и давно умершей девы она сможет зачать.

– И это подействовало, – сказал Гамаш. – Восемь месяцев спустя, в январе тридцать седьмого года, на следующий день после смерти брата Андре, Мари Ариетт родила пять здоровых дочек.

И хотя Мирна знала, как закончилась эта история, она слушала словно завороженная.

Она могла понять, как случившееся превратилось в чудо. В доказательство существования и доброты Бога. И Его щедрости. Почти чрезмерной, подумала Мирна.

– Конечно, это назвали чудом, – сказал Гамаш, озвучивая мысли Мирны. – Первые в истории выжившие пятерняшки. Они стали сенсацией.

Старший инспектор положил на кофейный столик фотографию.

С нее смотрел Исидор Уэлле, стоявший позади детей. Небритый человек с обветренным загорелым лицом сельского труженика, с темными волосами, торчащими в разные стороны. Возникало впечатление, будто он всю ночь ерошил их своими громадными руками. Даже на зернистой фотографии были видны круги у него под глазами. Он был одет в рубашку с воротником и потрепанный пиджак, словно в последнюю минуту вырядился в лучшее, что имел.

Дочки лежали перед ним на кухонном столе – крохотные, новорожденные, завернутые в наспех принесенные простыни, кухонные полотенца и тряпки. Он смотрел на своих детей с удивлением, широко раскрыв глаза.

Фотография могла бы показаться комичной, если бы не ужас на его помятом лице. Исидор Уэлле выглядел так, будто Господь пришел к нему на обед и спалил его дом.

Мирна взяла фотографию и стала рассматривать. Прежде она ее не видела.

– Насколько я понимаю, вы нашли снимок в ее доме, – сказала она, пытаясь отрешиться от впечатления, производимого глазами Исидора.

Гамаш положил на стол еще одну фотографию.

Мирна взяла ее. Фотография была нерезкая. Отец исчез, а вместо него за младенцами стояла пожилая женщина.

– Повивальная бабка? – спросила Мирна, и Гамаш кивнул.

Плотная серьезная женщина стояла, уперев руки в бока, ее мощную грудь закрывал заляпанный фартук. Она улыбалась. Усталая и счастливая. И, как и Исидор, смотрела с удивлением, но без ужаса. Она выполнила свой долг.

Гамаш положил на стол третью черно-белую фотографию. На ней ни пожилой женщины, ни тряпок, ни кухонного стола. Все новорожденные аккуратно завернуты в теплые и чистые фланелевые одеяльца и лежат на стерильно чистом столе. За ними гордо стоит человек средних лет, весь облаченный в белое. Та самая знаменитая фотография. С нее началось знакомство мира с пятерняшками Уэлле.

– Доктор, – кивнула Мирна. – Как его звали? Бернар. Доктор Бернар.

Свидетельство славы пятерняшек: почти восемь десятилетий спустя после их рождения Мирна знала имя доктора, который их принимал. Или не принимал.

– Вы хотите сказать, что доктор Бернар вовсе не принимал пятерняшек? – спросила она, возвращаясь к фотографиям.

– Его там даже не было, – ответил Гамаш. – И если подумать, откуда он мог там взяться? В тридцать седьмом году большинство фермерских жен пользовались услугами повивальных бабок, а не докторов. И даже если они подозревали, что Мари-Ариетт носит больше чем одного младенца, никто и предположить не мог, что она носит пятерых. Была Великая депрессия, Уэлле жили в нищете, и даже если бы они знали, что врач необходим, то не смогли бы его себе позволить.

Они оба посмотрели на знаменитую фотографию. Улыбающийся доктор Бернар. Уверенный, знающий, заботливый. Идеально подходящий для той роли, которую он играл до конца жизни.

Великий человек принял чудо. Благодаря своему мастерству сделал то, что до него не удавалось ни одному другому врачу. Он впустил в мир пять младенцев. И сохранил их живыми. Он даже спас их мать.

Доктор Бернар стал доктором, услуг которого искали все женщины. Образцом компетентности. Гордостью Квебека, сумевшего подготовить врача такой квалификации и такой душевности.

«Жаль, что это была ложь», – подумал Гамаш. Он надел очки и внимательно всмотрелся в фотографию.

Потом отложил ее в сторону и вернулся к фотографии с пятерняшками и их насмерть перепуганным отцом. К первой из тысяч последующих фотографий девочек. Здесь они лежали, завернутые в тряпье, в крови, фекалиях, слизи и плодных оболочках. Фотография чуда, но и кошмара.

Первая, но одновременно и последняя фотография настоящих девочек. Спустя несколько часов после их рождения началось творение их образа. Ложь, имитация, обман.

Он перевернул фотографию. На обороте аккуратным, округлым школьным почерком были написаны имена девочек.

Мари-Виржини, Мари-Элен, Мари-Жозефин, Мари-Маргерит, Мари-Констанс.

Вероятно, их быстренько завернули в то, что оказалось под рукой у повивальной бабки и месье Уэлле, и положили на кухонном столе в том порядке, в каком они родились.

Потом Гамаш взял фотографию доктора Бернара, снятую несколько часов спустя. На обороте кто-то написал: «М-М, М-Ж, М-В, М-К, М-Э».

Уже не полностью имена, а только инициалы. «Сегодня написали бы штрих-коды», – подумал Гамаш. Догадываясь, чьей рукой сделана надпись, он опять взглянул на доброго сельского доктора, чья жизнь в ту ночь тоже изменилась. Родился совершенно новый доктор Бернар.

Гамаш вытащил из нагрудного кармана еще одну фотографию и положил на кофейный столик. Мирна взяла ее и увидела четырех молодых женщин лет тридцати с небольшим, они стояли, обняв друг дружку за талию, и улыбались в объектив.

Она перевернула фотографию, но оборот был чист.

– Девочки? – спросила она, и Гамаш кивнул в ответ.

– Они такие разные, – удивленно проговорила Мирна. – Прически, стиль одежды, даже фигуры. – Она перевела взгляд с фотографии на Гамаша, который наблюдал за ней. – И не скажешь, что они – сестры. Вы думаете, это намеренно?

– А вы как думаете? – спросил он.

Мирна опустила глаза на фотографию, но ответ был уже готов, и она несколько раз кивнула.

– Я тоже так считаю, – произнес старший инспектор, снимая очки и усаживаясь поглубже в кресло. – Они были явно очень близки и сфотографировались так для того, чтобы дистанцироваться не друг от друга, а от публики.