Хозяйствовали на подворье Тихон Маркяныч с правнуком да Фаина, также изменившаяся за последнее время, замкнувшаяся в себе. Хмуро и безропотно выполняла она поручаемые работы. Настал черёд запасаться на зиму кизеками. Тихон Маркяныч нагружал навоз в тачку из кучи, вывозил на улицу и разбрасывал ровным слоем. Сопревший и улежалый, он вызывал у Фаины чувство брезгливости. Но она, как заведённая, обливала назём водой, притрушивала сохлой травой и месила сапогами, пока не получалась однородная масса. Затем, пачкая руки до локтей, резала её деревянной рамкой на квадраты.

За эти занятием и застал Фаину староста, сообщивший о завтрашней поездке в Ворошиловск. Услышав утвердительный ответ Степана Тихоновича, что прихватит её с собой, девушка улыбнулась, заработала с приливом энергии, торопя старика. Её хуторским мучениям подходил конец!

Под вечер Фаина сбегала на речку и принялась собираться. Федюнька, успевший привязаться к Фаине, поугрюмел.

— А ты насовсем уедешь?

— Да, малышок. К себе домой. У меня бабушка — замечательная. Очень по ней соскучилась.

Мальчуган помолчал, поковырял пальцем в носу и набрался храбрости:

— А нехай моя бабанька к твоей поедет, а ты оставайся… А то она хворостиной дерётся и с улицы завертает по-светлому…

— Ничего, дружочек. Вот победим немцев, и ты с мамой в гости ко мне приедешь. Хоть раз пробовал мороженое?

— Не-а.

— Вкуснятина — не передать!

— Тогда… тогда я дедуню попросю, нехай и меня возьмёт.

— Что ты, сейчас мороженое не продают. Война…

— А можно я клацну? — спросил Федюнька, притрагиваясь к блестящему замочку на скрипичном футляре.

— Нет. Скрипка очень хрупкий инструмент.

— А сыграй!

Фаина чмокнула пострелёнка в ершистую макушку и достала скрипку. Блеснула лакированной поверхностью дека — у Федюньки загорелись глаза! Наблюдая, как тётя Фаина подтягивает струны, он провёл пальцем по смычку и, восхищенный, пролепетал:

— А можно я Таньку Дагаеву позову? И Вовку?

— Зови. Только быстрей…

Тихон Маркяныч, вернувшийся из церкви, которую начали ремонтировать старики, немало удивился, услышав в летнице скрипичную музыку. Заглянул. Жиличка стояла посреди кухни, водила смычком по струнам, а перед ней, на кровати, рядком сидели хуторские огольцы, сложив на коленках руки. Смутившаяся от внезапного появления старика, Фаина остановилась. Но тот поощряюще кивнул, сел на табурет:

— Во! Тута бесплатный концерт…

— Деда, а мы песни пели! — похвастался правнук. — И гимн, какой по радио передавали.

— Верней, мне подпевали, — поправила Фаина.

— А на инструменте таком вальсы играют? — полюбопытствовал Тихон Маркяныч. — Могет, знаешь под названием «На сопках Маньчжурии»?

Фаина вновь поднесла скрипку к подбородку. Мелодия раскачалась, светло и торжественно закружилась в тесном помещении, подвластная искусной руке. Тихон Маркяныч выдернул из-за уха недокуренную цигарку, помял в пальцах, да так и не поджёг, заворожённый музыкой и воспоминаниями… Второй раз попросил сыграть Фаину тот же вальс… Заскучав, дети выскользнули из кухни, а Тихон Маркяныч, растроганный вконец, смахнул непрошеную слезу, вздохнул:

— Толково играешь! Молодец! Эх, кабы я знал, а то… В первый разок надумала. Скольки жила у нас и скрывала… Значится, домой? Как ни хорошо в гостях, а в своей хате лучше… А то погодила бы? Тута, вишь, немец не лютует, а в городе ктой-зна… Ты, Феня, случаем не еврейской нации будешь? Вроде бы скидаешься.

Фаина, укладывавшая скрипку в футляр, резко повернула голову:

— Моя мама еврейка. Это вас волнует?

— Нет, боже упаси, — сбивчиво, точно уличённый в потайных мыслях, забормотал Тихон Маркяныч. — Для антиресу спытал… А с другой стороны, немецкий офицер на сходе грозился, что, дескать, обнаруженных евреев нужно передавать новым властям.

— Я презираю фашистов!

— Ой, ли? Бережёного и бог бережёт. Нонче храбрость в карман спрячь. Опосля достанешь…

Вечером, за ужином, Тихон Маркяныч неожиданно объявил, что также собирается в город. Во-первых, дома истратился запас соли, во-вторых, для ремонта церкви требовались крупные гвозди. Сын воспротивился, выяснив, что церковная община рассчитывает на ссуду, полученную колхозом. Но Тихон Маркяныч, выражавший волю стариков, был непреклонен. И староста по прежней казачьей заповеди, когда решение совета стариков было для атамана законом, — уступил.

Лидия, намаявшаяся за день, вела себя сдержанно. Но всё же, заметив нетерпеливую радость Фаины, укорила:

— Тебя будто из тюрьмы выпустили…

— Ну, конечно, Лидунечка! Ужасно хочу домой.

— Моя зелёная косынка тебе к лицу. Примешь в подарок? Она совсем ненадёванная.

— Спасибо. А я тебе бусы оставлю. Гранатовые.

Лидия благодарно кивнула.

Ещё затемно Степан Тихонович отправился на конюшню и, когда подъехал на фурманке[8] ко двору, все домашние были на ногах. Наскоро перекусили. Фаина помогла погрузить арбузы и, ожидая, пока хозяева уложат остальные продукты, предназначенные для продажи или обмена, отошла к воротам. Два петуха в разных концах Ключевского перекрикивали друг друга. Были те скоротечные минуты предзорья, когда из сумрака начинали выступать очертания удалённых предметов: решётка база, береговые вербы, жёлтый клин заречной стерни, а осокорь у забора менял ночной цвет листьев на бледно-серый, показывал их светлый испод, отзываясь на струи знобкого воздуха.

От мысли, что напоследок озирает этот хуторской мир, который вначале отталкивал и был чужд, стало почему-то грустно. За месяц Фаина всё-таки освоилась, привыкла к Шагановым. В эти страшные дни многим, многим была она им обязана. И как ни странно, подрастеряла свою идейность, соприкасаясь с чем-то извечно важным, глубоким. Да и неведомо, что ждёт её впереди…

— Не обижайся, девка, ежели чем не угодили. Храни тебя Господь! А коли не сложится жизнь в городе — вертайся. Дорогу знаешь, — напутствовала Полина Васильевна перед тем, как закрыть ворота за выехавшей подводой.

А Лидия вышла на улицу в напахнутой на плечи фуфайке. Лицо её было бледным, строгим и необыкновенно красивым. Большие серые глаза в зыбком утреннем свете смотрели не то с упрёком, не то с печалью.

— Не затеряй адрес. Приезжай обязательно, когда сможешь, — напомнила Фаина, умащиваясь на разостланном поверх сена тулупе.

— Ладно.

Лошади дёрнули. Тихон Маркяныч, принаряженный в суконный бишкет, глубже насунул свою казачью фуражку с красным околышем, уселся рядом с сыном на поперечной доске-сидушке. Когда повозка стала набирать ход, обернулся и бодро крикнул:

— Не боитесь! Довезём её в целости и сохранности… Да не забудьте кизеки перевернуть…

На прощанье Фаина помахала рукой, вздохнула и улыбчивыми глазами неотрывно смотрела на одинокую фигуру Лидии, пока шагановское подворье не скрылось за поворотом.

До обеда