меня и фильтр шторы теплую ночь и эхо собачьего хора. Ну вот же, это же я, глаза закрыты, руки поверх одеяла, шалашик из согнутых ног. Лежу и представляю, как лечу наверх сквозь потолочные стены, ковры, шкафы, кровати, спящие тела, ударяясь об их мысли, сквозь последний этаж и еще выше, к звездам, которых в Москве никогда не видно. У прохожего на улице вдруг зазвонил телефон, все схлопнулось, и меня тут же вернуло обратно в свое изначальное тело, которое, очнувшись, подумало, а он, спит ли он сейчас. Да, наверняка да.

Время шло, взвыли первые заутренние птицы, а я все никак не могла заснуть. Просто лежала, перемигиваясь с потолком, и слушала, как сердце качает кровь. Мне хотелось быть ближе к этому подкожному звуку, соленому для живых, сладкому для мертвых. Я потянулась правой ладонью к своей левой груди и накрыла ее, как разогретое блюдо. Холодная рука, обжегшись, чуть сползла вниз и приняла форму просящей милостыню. Сюда бы кинуть рублей пять-десять или хотя бы конфету «Коровка» в синей обертке, как я видела у входа в метро пару месяцев назад. Но там была не моя красивая славянская грудь бездетной женщины, а пластиковый плесневело-красный лоток, съежившийся от экспериментов с зажигалкой. Я снова закрыла глаза. Через футболку, ставшую ночнушкой, большим пальцем нарисовала сансару и почувствовала, как твердеет прежняя гладкость кожи. Ну вот. Так гораздо лучше. Теперь есть ощущение, будто моя левая грудь расчувствовалась и уткнулась в мужскую руку, которую она не видела уже очень, очень давно.

Раз. Два. Три. Четыре. Я в ракушке. Слышен мой кровяной прибой. Слышу, как в нем, захлебываясь, умирает бабушка, одним вздохом, как лошадь. Слышу в нем своего незачатого ребенка. Слышу наждачный крикослез моей сестры, рывками сползающей по стене в смежной комнате. Слышу забытый шлепок от отца. Слышу ночное воронье карканье во дворе уральской деревни. Слышу мокрый всплеск первого поцелуя не с тем. Слышу надутый, вращающийся купол своего выпускного платья. Голоса слышу, чужие, не свои, не своих. Кто уже мертв, живя, кто жив, мертвея. И я здесь, я в этом звуке, в этом ритме. Он дырявит великую пустоту этого мира уже черт знает сколько часов. Но идеальный работник тоже делает ошибки. Однажды механизм встанет, замрет, ссутулится, захочет передохнуть. Мне буквально пару секунд. Мои соболезнования. И закрутится заново, все по новой и новыми. Беспощадный плач морщинистого ребенка, заткнутый ватой рот помолодевшего мертвеца.

Завтра. После восьми.

Завтра после восьми я буду в порядке.

Фрагментация

– Не спал сегодня почти всю ночь, ворочался туда-сюда, потом на работе день отпахал, устал просто до смерти. Ну да ладно, бог с ним, пойдем лечиться. Можешь пока вещуги мои на кухню закинуть? Это, там в пакете, – вафельный тортик, ну а что, с пустыми руками не приходят, даже на час, я все-таки в гостях. На самом деле, знаешь, чай можно уже прямо сейчас ставить, мне тут работы минут на пять-десять, и потом все, я улетел. А? Давай черный, с сахаром. Две ложки. Спасибо. Представляешь, я сейчас в метро такую сцену видел. Какая-то тетка, кстати, вполне прилично одетая, то ли под градусом, то ли под препаратом, вещала на весь вагон, что она посланник внегалактических пространств, предупреждала всех, что нельзя садиться в тарелки к инопланетянам, когда они прилетят и скажут, что эта планета погибает. Типа это все постанова, обман, чтобы нас в рабство взять. Говорит, Земля не погибнет, потому что она побывала в 2170 году или чё-то такое, и все там было нормально. Только, говорит, люди будут жить не семьями, а большими племенами, как раньше, и не только на суше, но и под водой тоже. Типа подводные города в океане уже давно строятся, с какого-то там энного года, но людям об этом не говорят. Там еще много всякого бреда было, но вот это мне больше всего понравилось – говорит, инопланетяне давно на нашу планету позарились, медленно, но верно захватывают ее, уничтожают в человеке ген бога, она там классно как-то сказала. Говорит, они уже вывезли отсюда несколько цветов радуги, типа их было не семь, а больше, и то же самое случилось с нотами, типа их раньше было десять – до, ре, ми, фа, соль, ля, си, ти, фи, пи. Прикинь? Я реально не сдержался, просто в голос, ну тетка, конечно, дает. Ти, фи, пи. Первый раз такое вижу. И слышу. Ну хотя, с другой стороны, да, если сумасшедшая, то жалко ее. Ну ладно. Это, можешь телефон положить на стол? Смотри, если позвонит контора, пока я работаю, то говори, что Виталий Борисыч занят и принимает только по вопросам жизни и смерти. Да шучу я, шучу, господи, ты чего, всё ол райт. Ну ладно, ушел трудиться дальше, не скучай.

Стало быть, это все взаправду, это все действительно происходит. Я – стою на кухне, опершись обеими ладонями о столешницу, где покоится уже оскальпированный вафельный торт, вызывающий у меня тошноту своим могильным видом, и поза эта, если меня обрисовать и вырезать из реальности, напоминает застывшее движение танцора из 1920-х. Он – в ванной, за короткой печеобразной стенкой, рывками отодвигает к двери стиральную машину, чтобы попасть к поперхнувшимся волосами трубам, которые, наверное, станут последним, что он тронет, исключая меня. Мое сердце осатанело квохчет, перекрывает все звуки, что вьются около. Слух выхватывает только его и белый шум в голове, до которой так и не добрался сон, как бы я ни жмурилась ночью.

Я должна была видеть перед собой то, что видели мои глаза: маразматически бежевую кухонную плитку со вставками из красных тюльпанов, череду подвесных ведерок для приборов и полку для разных мелочей, гдровский ребристый кувшин, ставший вазой, откуда торчит мумия пойманного на чьей-то свадьбе букета, и еще что-то, господи, тут же столько всяких вещей, но смотреть получалось только его глазами, прыгая взглядом от обрезанной волны ванной – по зеркалу в седых подтеках – к анклаву выпавших волос там, в углах. Массажная расческа сестры, оказывается, вовсе не потерялась, а упала в воронку пыли машинке за спину – ее дыхание затянуло и пару конвертиков прокладок, и уже высохший дезодорант, и желтую резиновую перчатку. Ее однояйцевую близняшку мы, скорее всего, выкинули за непригодностью.

– Э, да у вас тут паук прижился, слышишь? – протянула стенка почти бабьим голосом. – Колыбель себе тут свил. Хороший дом, значит. Я его трогать не буду. Пусть живет,