Далее их маршрут по-прежнему пролегал исключительно по местам ленинградского общепита, но уже рангом пониже. Время катилось, день наливался зрелостью. Они колесили по городу со свиньёй, но, несмотря на её явную капитализационную ценность, никто из работников пищевой отрасли не желал участвовать в утилизации такого богатого товара. Гуревич представить себе не мог заочного могущества санитарных начальников родного города. Свинья-то была роскошной и с первого взгляда – весьма жизнеутверждающей.

Ощущение дурного сна отвердевало в Гуревиче. Ему уже казалось, что избавиться от свиньи невозможно. Никак. Никогда. Везти её на подстанцию? Но ведь это не кошка, которую приголубишь, поставишь ей блюдце с молочком, она и мурлычет, и мышей ловит. Тогда – что же? Как старший в бригаде он ответственен за тех, блин, кого мы приручили. Он вообразил, как ведёт свинью домой – знакомить с женой Катей. И поскольку живут они в съёмной квартирке, представил, как свинья укладывается между ними на их тесноватом раскладном диване…

Как обычно в таких случаях, он принимался себя жалеть. «Почему всегда я?! – мысленно вопил он. – Вокруг миллионы людей: почему всегда я?»

Когда от свиньи отказались в самой распоследней пельменной, Гуревич твёрдо сказал:

– Всё, больше я никуда не еду! Вываливайте её в ближайшем подъезде. И вообще: у нас в любой момент вызов. Я даже удивляюсь, что до сих пор…

И тогда фельдшер Лёня хлопнул себя ладонью по лбу и сказал:

– Ребята, эврика! Я знаю, что надо делать. Странно, что раньше в голову не пришло! У меня ж дядя – инвалид-надомник. Он лепит пельмени и продаёт их в разные места. Он эту свинью примет как возлюбленную, оприходует её будь здоров!

– А где твоя эврика раньше была? – спросил в сердцах Володя, трогая машину. – У свиньи под хвостом?

…Они подъехали к пятиэтажке в Кировском районе. Втроём – двое медиков в белых халатах и хмурый водитель – вытащили свинью на носилках и, матерясь, потащили на пятый этаж. Свинья была тяжёлая, как блок бетона.

На площадке второго этажа водитель сказал:

– Сука, почему я должен тащить её, как председателя профкома?! Пусть сама идёт!

Свинью развязали и тут же потеряли контроль над её порывами. Несмотря на целодневную скованность, эта девушка не ощущала ни малейших неудобств в движениях – так иногда увесистая, но витальная дама, приняв рюмочку, вдруг пускается в пляс. Первым делом свинья ринулась вниз, они за ней, догнали, навалились, отмолотили, вновь погнали наверх. Дальнейшее восхождение на пик достатка и благополучия имело, скорее, волнообразный характер. Гуревич с Володей пинками направляли упрямый подарок вверх по ступеням, в арьергарде с растопыренными руками её контролировал фельдшер Лёня.

Свинья оказалась настоящим кулачным бойцом; это действительно был достойный подарок председателя совхоза. Привлечённые шумом борьбы, соседи приоткрывали двери на цепочки, но, узрев участников баталии, сразу же их захлопывали и запирались на все замки.

Наконец свинья добралась до своей гильотины.

Надомник-дядя принял будущие пельмени вполне радушно, хотя и чуток… озабоченно. Сказал, что в виду сложности процесса и вероятного в этом деле громкого визга, который может привлечь внимание соседей и милиции, он готов дать за свинью десять рублей.

– Десять?! – вскричал Володя. – Может, по бутылке пива дашь?!

Гуревич рухнул на стул в прихожей и принялся массировать ушибленное колено.

Потерявший в борьбе со свиньёй карман халата, с порванной штаниной, с синяками на руках, он уже не участвовал в торговле и даже не вмешивался в спор, полагая, что свои рекламные возможности на сегодня уже исчерпал. Он хотел домой, к Кате и Мишке, и больше ничего.

Водитель Володя, не желая сдаваться задёшево, пытался поднять питательный престиж товара, втолковывая что-то про горы пельменей, про тонны пельменей, заодно и про моральный ущерб.

– Да ты этими пельменями завалишь клиентуру! – убеждал Володя, – погребёшь её под пельменями!

– Мне это нерентабельно! – возражал опытный надомник.

Фельдшер Лёня по-родственному придерживался нейтралитета.

Свинья невозмутимо прогуливалась по двухкомнатной квартире, насыщая воздух своими густыми ароматами.

В итоге многострадальный Гуревич, глава концессии с десяткой в зубах, и два его соратника по свиному бизнесу сверзились вниз и вывалились из подъезда, ища глазами какой-нибудь ларёк – разменять купюру, по три тридцать на брата. А что: копейки, конечно, но не убыток же, а прибыль.

Он шагнул со ступенек подъезда, задрал голову к рыхлым кучевым облакам и замер…

Что-то поменялось за день, что-то стронулось. Он потянул носом воздух: конечно, весна! Она уже… она едва… она родилась и вибрирует во влажном ветре!

Гуревич всегда очень остро чувствовал этот перелом: вроде как ты нырнул и плывёшь под водой под низким мостом, и воздух на исходе, но вон он, свет, всё ближе, ближе… Снег скукоживается и чернеет, кругом вода-вода, ноги мокрые, не уберечься. По краям мостовых текут ручьи, перейти улицу нереально, утоптанные с виду снежные дорожки таят сюрпризы, наступишь – провалишься. И народ протаптывает обходные пути вдоль заборов, но и там западня. Хитрецы надевают на носки бахилы, и всё же весь город ходит с мокрыми ногами и хлюпает носом…

Значит, скоро появятся всюду длинные огурцы. У метро начнут продавать пышки, и их запах почему-то перешибёт всю уличную мазутную вонь. А потом на сухом асфальте расположатся тётки и станут с ящика продавать корюшку. И никто не знает, кто её ловит, откуда она взялась, эта самая корюшка, и почему пахнет огурцами…

Надо купить веточку мимозы, подумал он. Как раз на веточку хватит свинских денег. Принести мимозу домой, Катя понюхает и весь вечер будет ходить с носом в жёлтой пыльце.

Расставшись со свиньёй навеки, Гуревич был счастлив и свободен.

Пожалуй, он никогда ещё не был так счастлив, даже в тот день, когда Катя, ткнувшись носом ему в подмышку, жалобно сказала:

– Нам ведь хорошо вместе?

Это был их первый раз. Великодушный фельдшер Лёня выдал им, неприкаянным, ключ от своей комнаты в коммуналке, ровно на два часа. Да, это был их первый скомканный, стеснённый и стеснительный раз. Она вообще была у него первой, просто первой хорошей девчонкой. В смысле, до свадьбы – первой. Ну, и после свадьбы – тоже. В общем, Катя была единственной женщиной в его жизни. Кому рассказать, не поверит. Гуревич и не рассказывал…

Он даже сыновьям не рассказал. Сыновьям – тем более. Кому рассказывать: этим бугаям – у кого в комнате презервативы валяются вперемешку с дискетами, грязными носками и боевыми патронами?! Воображаю их комментарии…

Так вот, в чужой той комнате без занавесок, залитой насмешливым солнцем, Гуревич подумал (и почувствовал), что Катя просто его первая хорошая девчонка, вот и всё. А светом очей моих, как выражались поэты-классицисты, она стала уже потом, после рождения Мишки.