Но спрашивать об этом у него самого не стоит. Сколько бы Маугли ни притворялся мальчишкой, сколько бы Акела ни обращался с ним как с мальчишкой, оба они никогда не забывали, что на самом деле Маугли всё равно остаётся девчонкой.

Прикрыв слегка глаза, Акела спросил:

— Ты не знаешь, Маугли, что бывает с людьми, когда они умирают? Куда они все деваются? Мне иногда так странно… Вот что стало с тем брошенным младенцем, который тогда лежал на кладбище?

Маугли, взглянув в карие глаза Акелы, где в зрачках смутно белело отражение его лица, прошептал в ответ:

— В рай отправляются. Так взрослые говорят… Но только там, над облаками, просто чёрный космос. А внизу, под поверхностью земли и под дном моря — только уголь и ещё вода, и магма. Вряд ли мёртвые отправляются в такое место. Когда Тон-тян умер, мне было только десять лет. Я тогда как маленькая всё себе представляла про рай. Всё это обман, конечно. Хочется его найти, да где там! С тех пор, как умер Тон-тян, я стал бояться смерти. А раньше не боялся. Я часто во сне видел, как я умираю, и всё гадал про себя, что лучше: умереть или жить дальше?

— Хм, с чего бы это? — проронил Акела.

— Не знаю. Может, потому что меня с годика всё время водили на могилу к отцу на заупокойную службу. И все говорили: вот, в этой могиле лежит твой папа. Но всё-таки, когда Тон-тян умер, у меня были совсем другие ощущения. Вот он умер, его сожгли, и его вдруг совсем нет. Но мне всё казалось, что где-то он, может быть, ещё есть. Странное такое чувство… Понимаешь, о чём я?

Акела поморгал в ответ и кивнул. А Маугли продолжал, будто разговаривая сам с собой:

— Но куда мёртвые на самом деле деваются, я не знаю. Во всяком случае, то, что они превращаются в привидения и блуждают по свету, всё враньё. И то, что они улетают куда-то на Полярную звезду, тоже неправда. У нас в школе в каждом классе повешен крест. Ну, на нём Христа распяли. От этого ух как страшно становится! Там у нас мессы служат. Слова непонятны, но я будто вижу Бога-отца, который воздвигает огромный золотой крест и в одиночку что-то там ест и пьёт. Те ученицы, которые верующие, надевают вуали и потом едят такие облатки, вроде рисовых галет. И говорят, когда их раскусишь, то вроде бы как кровь Христова потечёт. И так она течёт и течёт, а облатки вроде бы ею пропитываются. А кто такую облатку укусит, тот в ад провалится. Но если правильно кусать и глотать, то, говорят, можно в рай попасть и Боженька тебя примет, пожалеет. Только ни Тон-тян, ни мой папа в тот рай нипочём не попадут. А зачем мне одному в этот рай? У Христа на распятии, если со стороны посмотреть, сердце видно — в груди дыра, а оттуда, из сердца, кровь течёт. Это потому, что мы всё время грешим, а Христос за нас страдал и за нас умер. Только тогда получается, что любой плохой ребёнок, если он искренне попросит прощенья и получит свой кусочек облатки, может запросто попасть в рай.

Но ведь, например, для тебя, Акела, что такое рай? Ты, наверное, рай представляешь себе как джунгли и хочешь туда отправиться после смерти. И для Тон-тяна, и для моего папы, и для твоего, и для всех-всех рай — это, наверное, чтобы можно было превратиться в птицу, или в волка, или в змею, или в медведя, или в слона, или в пантеру, или в оленя, или в тигра, или в этого… в зайца, или в лису, или в насекомое, или в какие-нибудь цветы или травы — в то, что ему больше нравится в джунглях, — и жить-поживать себе там, соблюдая Закон джунглей. Вот если бы такой был рай, было бы здорово! Ты же меня сам научил, Акела, — вот я так и придумал.

Акела некоторое время размышлял с закрытыми глазами. Маугли уже перестал ждать ответа, думая, что Акела заснул, когда тот вдруг открыл глаза и промолвил:

— «Джунгли велики, а ребёнок мал». Там и такие слова ещё есть: «Лес, и вода, и ветер, и деревья — щедроты джунглей всегда с тобой! Мудрость, и сила, и учтивость — щедроты джунглей всегда с тобой!» Это когда Маугли повзрослел и, как ему завещал Акела, решил покинуть джунгли, чтобы вернуться в мир людей, звери пели ему прощальную песню. Медведь Балу, и питон Каа, и пантера Багира. Они все трое были воспитателями Маугли. Только медведь Балу уже постарел и почти ослеп. Ну а Маугли — он же был человек и поэтому рос медленно. Сколько он ни ждал, шерсть у него на теле так и не выросла, и клыки не появились, и хвост, а нос и уши остались всё те же. Ему тогда было, как мне, семнадцать лет, но он ещё взрослым не был. А у зверей кто двадцать лет прожил, тот уже старик. Правда, у питонов и слонов по-другому… Так что Маугли вернулся в мир людей. Но на самом деле он продолжал жить как питомец джунглей. Он всегда мог вернуться в джунгли, если хотел, и джунгли продолжали помогать Маугли, охранять его. Вот так-то. Потому что джунгли были на свете ещё задолго до того, как появился человек, и останутся после того, как человека не станет… Я сейчас впервые понял, что это значит. Может, те детишки, что умерли малышами, превратились в бабочек где-нибудь в джунглях, а мой папаша — в какого-нибудь тощего буйвола. А мама и братишка, которые под бомбёжкой погибли, стали оленями или зайцами. Я вот хочу, когда умру, превратиться в волка. А ты в кого?

Представив себе джунгли, Маугли ответил:

— Ну, если на то пошло, я лучше буду не зверем, а каким-нибудь цветком. Вроде космеи.

— Опять ты говоришь как девчонка! Нет чтобы выбрать что-нибудь такое… мужественное! — усмехнулся Акела.

— Ну хорошо. Тогда пусть будет ящерка. Красивая и юркая — её не поймаешь!

— Ну вот, как всегда, какая-то маленькая козявка! Коли так, пусть уж будет большая ящерица, даже ящер, вроде древнего динозавра.

От этого предложения Маугли так и прыснул.

— Только я, в отличие от тебя, с детства терпеть не мог мысли о смерти, — продолжал Акела. — Когда мы ещё жили там, на кладбище, я ничего не понимал, а уж потом, когда папаша мой помер, только и повторял про себя: «Не хочу умирать! Не хочу умирать!» Ну и вот, чтобы выжить, жрал всё съедобное, взрослым старался понравиться: врал для этого, в драки дурацкие не ввязывался… Мне просто отвратительно было подумать, что я буду бесчувственным трупом и меня могут выкинуть, как мусор. Бросят где-нибудь на обочине и рогожей прикроют — вот тебе и всё. Не знаю уж, как они там папаше моему помогали… Урна с его прахом сейчас пылится где-то на полке в общественном колумбарии. Я и сейчас не знаю где. Могилы никакой нет. Я в детстве столько времени ютился на кладбище, что вообще с кладбищами дела иметь не хочу — хоть, может, это и глупо звучит. Хоть мы там с отцом и ошивались, но ни он, ни я никогда не чувствовали никакой связи с могилами. Не молились и вообще… Грех, конечно.

— Я тоже часто на соседнем кладбище с Тон-тяном играл. А на могилы мы внимания не обращали. Я тоже не молился совсем. Может, и грех, конечно… — заметил Маугли сонным голосом.

Стиснутые со всех сторон пассажирами, они вдвоём чувствовали себя совсем неплохо, скрючившись на полу и охраняя завоёванное пространство. Правда, так могло продолжаться только до тех пор, пока им не надо было никуда перемещаться. Если бы кому-нибудь потребовалось отойти в туалет, его место тут же было бы потеряно. А Маугли уже надо было в туалет. Однако, боясь лишиться места, он сидел и не двигался, слушая Акелу. Но если он вдруг сейчас заснёт, то, наверное, до уборной так и не доберётся… Но может быть, народу в тамбуре всё-таки поубавится. Пока ещё можно потерпеть. Понос как будто бы прошёл. Всё, что можно было из себя выдавить, вроде, уже вышло, и теперь в животе было пусто. Теперь надо было что-то делать с больным Акелой, с его температурой. Маугли с удвоенным вниманием смотрел на раскрасневшееся лицо Акелы, на его слегка слезящиеся глаза под густыми ресницами и пунцовые губы, обрамлённые слабой редкой щетинкой.