— Конечно, спасибо тебе за материнскую заботу обо мне, но все же перестань быть тенью моей.

Шаламов сказал, что добро надо помнить:

— Вы меня, ваше благородие, от каторги избавили. Маменька из деревни пишет, чтобы я старание проявил. Не серчайте! Дело ныне такое — война… мало ли что может случиться?

— Если что и случится, братец, так ты не меня спасай, а мою виолончель… Ей‑ей, она стоит дороже любого мичмана.

18 июня после обеда крейсера вошли в Желтое море, а проливы возле Цусимы были бездымны, беспарусны, безлюдны.

— Ни души! Словно на погост заехали, — волновались сигнальщики. — Камимура‑то небось со своей Камимурочкой какую‑то гадость задумали… добра не жди!

Самых глазастых матросов сажали по «вороньим гнездам» на высоте мачт, чтобы заранее усмотрели опасность:

— Валяй, паря! Тебе, как вороне, и место воронье. Гляди не проворонь, иначе накладем по шее… дружески.

Заход солнца совпал с первым докладом:

— Слева дымы… много дымов. Справа тоже…

На мостиках крейсеров стало и тесно и шумно.

— Считайте дымы, — велел Трусов глазастым.

— Девять… и еще какие‑то. Видать, миноносцев.

Скоро распознали «Идзумо» под флагом самого Камимуры, за ним железной фалангой шла четкая линия броненосных крейсеров. Остальные корабли проецировались на фоне заходящего солнца, почему их силуэты расплывались. До Владивостока было 600 миль! Безобразов надел очки и распушил свою бородищу:

— Попали… прямо в собачью свадьбу! Поворот на шестнадцать румбов! Крейсерам перестроиться в строй пеленга, чтобы отбиваться с кормовых плутонгов — на отходе…

В момент разворота русских крейсеров на обратный курс Камимура, наверное, вспомнил угря, которого он схватил за глотку, и в ней что‑то жалобно хрустнуло. Сейчас японский адмирал был спокоен: все было заранее предусмотрено, и на путях отхода русских крейсеров, попавших в западню, он заблаговременно расставил свои миноносцы — для атаки!

— Можно открывать огонь, — рассудил Камимура.

Баковые орудия его крейсеров изрыгнули грохот.

* * *

Уже темнело, и вдоль горизонта вырывались желтые снопы пламени, а поперек них ложились едкие лучи японских прожекторов. Русские крейсера отбегали прочь от Цусимы, на ходу перестраиваясь из кильватера в пеленг. Хлодовский обходил бортовые казематы, где возле пушек наготове стояли матросы. Синие лампы, как в покойницкой, освещали хмурые лица комендоров… Попутно старший офицер спросил Панафидина:

— Как с нервами, Сергей Николаич?

Мичман вынул изо рта офицерский свисток:

— Признаться — жутко… Владивосток где‑то там, далеко, а здесь на всех парах гонятся за тобой и вот‑вот схватят за хлястик мундира… Что дистанция? Сокращается?

— Думаю, уйдем. Если не подгадим с узлами…

Удивительно, что старый, изношенный «Рюрик» словно помолодел: поспешая за своими товарищами, он держал 18 узлов так уверенно, будто его спрыснули «живою» водой. Весь в небывалом напряжении, крейсер мелко дрожал, как в ознобе, подгоняемый с южных румбов желтыми сполохами японской грозы. В кают‑компании так растрясло рояль, что его клавиши прыгали, словно зубы перепуганного человека. В буфетах звенел хрусталь, мелодично вибрируя, в ряд с абажурами раскачивалась громадная клетка с птицами, которые разом притихли, чуя опасность.

— Играем ва‑банк, — говорил доктор Солуха. — Если в машинах не справятся, всем нам будет хороший «буль‑буль»…

Стрелка лага дрогнула, коснувшись цифры «17». Один узел был потерян, а Камимура еще мог свободно набавить узлов. Каперанг Трусов с мостика названивал в машины.

— Умоляю! — кричал он. — Продержитесь еще немного. От вас все зависит… голубчики, миленькие, родненькие!

В пропасти кочегарок ящиками таскали сельтерскую и содовую. С холодильников снимали запасы мороженого, а коки готовили ледяной кофе. Все для них — для кочегаров! Полуобморочные люди шуровали в топках свирепое пламя, обжигающее их обнаженные торсы как жаровни доменных печей. Все понимали — сердцем, душой, сознанием! — стоит кому‑либо из крейсеров получить «перебой» в машинах, и Камимура навалится на них всей мощью эскадры. На счетчиках лага оставалось 17 узлов, и пламенный грузин Рожден Арошидзе кричал:

— Молодец, «Рюрик»! Коли придем домой, всю машинную команду пою шампанским… ничего не пожалею. Вах!

Камимура по‑прежнему освещал темнеющий горизонт залпами из башен, но его снаряды ложились с недолетом, и тогда в командах наших крейсеров слышался смех. Любопытные выбегали из низов даже на юты, чтобы своими глазами видеть противника («Его, — писал очевидец, — уже плохо было видно, лишь дым да вспышки выстрелов показывали его место»).

Японские крейсера начали отставать…

Хлодовский поднялся на мостик и сказал Трусову:

— Что‑то я не понимаю противника. Камимура ведет себя по‑дурацки. Он мог бы набавить еще два узла, и тогда его артиллерия стала бы ломать наши крейсера.

— Не каркайте, Николай Николаич, — отозвался каперанг. — Я мыслю иначе: Камимура со своими крейсерами отстал от нас умышленно… Известите флагмана и прозвоните все казематы: быть готовыми к отражению минной атаки!

— Слушаюсь, Евгений Александрыч…

Камимура все рассчитал правильно: его 11 миноносцев, созданных на германских верфях фирмы «Шихау», покачивались среди волн, едва приметные. После угасания солнца они разом выкатились из засады, будто спортсмены на стремительных роликах. В узких лучах крейсерских прожекторов были видны даже их командиры… Они атаковали бригаду с двух бортов сразу, чтобы рассеять внимание наших комендоров, но ошиблись. Крейсера мгновенно ожили, артиллерийским огнем разгоняя эту свору, словно бешеных собак, и, растратив впустую торпеды, японцы пропали в ночи так же внезапно, как и появились… Вот теперь можно перевести дух.

— Кажись, пронесло, — говорили матросы.

Эскадра Камимуры отстала, а потом вдруг снова осветилась огнем, частым и беспощадным. Вдоль горизонта метались из стороны в сторону прожектора. Это Камимура расстреливал свои же миноносцы, приняв их во мраке за русские. Уцелевшие при атаке наших крейсеров, они тонули, избитые своими снарядами… Если это так, адмиралу Камимуре предстоит серьезно задуматься о священном акте харакири!

* * *

Ночью «Рюрик» выдохся машинами заодно с кочегарами и стал давать лишь 13 узлов. Но все оценили подвиг машинной команды и дружно качали пожилого Ивана Ивановича Иванова, крейсерского инженера‑механика, который потом сознался:

— Сколько лет на флоте служу, а плавать не научился. Выдерни из‑под меня японцы палубу родного крейсера, и я — покойник, а моя женушка — вдовою на пенсии… Вам‑то, молодым, на все еще наплевать! А мне, старику, думается…