Средь ночи крейсера вошли прямо в грозу, теплые шумящие ливни обмыли их палубы и, казалось, они сняли избыток напряжения с людей и металла. Все стали позевывать:

— Уж я как завалюсь во Владивостоке на свою «казенную», так меня никакой боцманюга не добудится…

Утром крейсера встретили в море громадину английского сухогруза «Чельтенхэм», и вахтенные офицеры на мостиках торопливо листали справочники Ллойда… Нашли то, что надо:

— Шесть тысяч тонн, работает на японцев от лондонской фирмы «Доксфорд»… Еще до начала войны обслуживал японскую армию крейсерами до Чемульпо и Фузана. Будем брать!

«Призовая партия» обнаружила в трюмах «британца» важные стратегические грузы, ценное оборудование для железной дороги Сеул — Чемульпо (которая строилась японцами рекордными темпами, даже по ночам — при свете факелов)… Стуча на трапах прикладами карабинов, на борт «Чельтенхэма» уже высаживались сорок русских матросов. Капитан попался с поличным, но еще огрызался, протестуя:

— Это насилие, это пиратский акт, мир вас осудит…

— Ну ладно, кэп. У нас в Петербурге тоже есть профессура международного права, они разберутся… Откуда у вас такое чудесное дерево в шпалах? Это никак не японское.

— Американское, — был вынужден признать капитан…

Подвывая сиренами, крейсера вошли в Золотой Рог.

Владивосток распахнул им свои жаркие объятия…

Но командиры крейсеров имели немало претензий к штабу, который спланировал операцию наугад, и могло случиться, что ни один из трех кораблей не вернулся бы обратно. Особенно возмущало заслуженных каперангов, что их боевые отчеты будет теперь «редактировать» кавторанг Кладо. Командир «России», Андреев, и без того нервный, вернулся от Цусимы, благоухая валерьянкой:

— Если боевые действия моего крейсера складывались в условиях морского театра, то как же можно исправлять их посторонним людям в условиях тылового берега? Эдак вы скоро не только редактора, но и режиссера навяжете бригаде…

Скрыдлов сказал, что ему плевать на все бумаги, но, к сожалению, бумагам придают большое значение там:

— На чердаках великой империи! Что вы, Андрей Порфирьевич, на меня взъелись? Кладо не зарежет вас. Что‑то исправит, где‑то цитатку научную добавит, что‑то и вычеркнет, и ваш сухой казенный отчет, глядишь, заиграет всеми красками.

Трусов помалкивал за свой «Рюрик», но в беседу круто вломился Николай Дмитриевич Дабич, командир «Громобоя»:

— Когда я, очевидец, пишу отчет, это история подлинная. Если же ее пропустить через жернова теорий господина Кладо, она становится историей официальной. Между ними большая разница: правда истинная и правда надуманная…

При встрече с командирами крейсеров Кладо подверг их суровой критике; скромно, но с важным достоинством он обвинил их в том, что они «драпали» от крейсеров Камимуры:

— А почему бы вам не принять честного боя? Куда делись лучшие боевые традиции императорского флота?

Евгений Александрович Трусов не стерпел:

— Вы сначала побывайте там, откуда мы вернулись, а потом уж рассуждайте, как спасаться на берегу, когда в море беда. Сколько было нас и сколько было японцев, сколько давал узлов Камимура и сколько могли мы выжать… Вы это учитывайте!

А скоро «благодарная» общественность Владивостока поднесла кавторангу Кладо «именное» оружие. Деньги на подарок собирали по подписке. Среди прочих внес четыре рубля и доктор Парчевский. Именное оружие вручали в здании городской думы.

* * *

Наконец в печати был обнародован список награжденных офицеров и матросов бригады владивостокских крейсеров, но в этом списке отсутствовало имя нашего мичмана… Панафидин сначала даже не сообразил, что произошло, а когда понял, то стыдился смотреть людям в глаза. Только своему кузену Плазовскому он высказал все, что думал:

— Было бы непристойно и глупо спрашивать, почему меня обошли. Ты, юрист, скажи, где законная правда жизни?

— Закон и правда жизни — два различных понятия, которые взаимно истребляют друг друга. Советую забыть оскорбление и служить, как служил раньше: честно и свято!

— «Честно и свято», — переживал Панафидин. — Но где же самая примитивная справедливость? Разве я не делал все, что положено военному человеку? Разве я не старался?..

На Алеутскую он больше не пошел, не поехал и на дачу к Парчевским; мичмана угнетал такой позор, будто его заклеймили всеобщим поруганием. И стало совсем невмоготу, когда он узнал, что Игорь Житецкий получил Станислава 3‑й степени… За что? Этой каверзы было уже не снести, и он решил поговорить с капитаном 1‑го ранга Трусовым:

— О себе и своих обидах я готов бы молчать. Но теперь я совсем ничего не понимаю: орден Станислава, к которому я был представлен, получил человек, спокойно сидевший на берегу и занимавшийся болтовней на всякие отвлеченные темы…

Трусов тоже не скрывал своего возмущения:

— Я сам не разумею, как это могло случиться. Может, у вас есть какие‑то грехи, о которых мне неизвестно?

— Один мой грех — играю на виолончели…

Трусов обратился за разъяснениями к Безобразову.

— Я не знаю, кто вычеркнул Панафидина из наградных списков, — сказал тот, — но смею заверить вас честным словом, что мичмана Житецкого никто из нас к ордену не представлял.

Трусов обратился к Скрыдлову, прося командующего флотом объяснить, как это могло случиться, что один мичман, торчавший на берегу, сделался кавалером, а другой мичман, «табанивший» на крейсерах вахту за вахтой, остался, как говорят цыганки, при своих интересах.

Скрыдлов мрачно взирал на командира «Рюрика»:

— Поверьте, в списках на представление к орденам флот Житецкого не учитывал. Житецкий получил Станислава по личной протекции инспектрисы женской гимназии имени цесаревича.

— Какое же отношение к флоту эта стерва имеет?

— Да никакого! — обозлился Скрыдлов. — Но ее дьявол сильнее нашего дьявола. Она сохранила давние связи с Петербургом, награждение Житецкого поддержал и Кладо… Сами знаете, своего теленка и корова оближет.

* * *

Панафидин набил деньгами бумажник и отправился в «Шато‑де‑Флер», где случайно повстречал актрису Нинину‑Петипа, сказавшую ему, что она уезжает в Петербург.

— После меня остались головешки сгоревшего театра… А вы, Сережа, я вижу, печальный? С чего бы это?

Чужой женщине с чужой судьбой мичман выплакал свои обиды. Мария Мариусовна отнеслась к его рассказу спокойно:

— Вы, Сережа, еще ребенок, и вы не знаете, как умеют обижать… Это к вам еще не пришло! Конечно, я понимаю, офицера украшают ордена, как женщину репутация. Но я думаю, что ордена вашему брату заработать все‑таки легче, нежели женщинам сложить о себе хорошую репутацию… Не смотрите на меня с таким несчастным видом. Колесо фортуны кружится безостановочно, как в ярмарочной карусели. Вспомните‑ка лучше, что было писано на кольце царя Соломона: «И это пройдет…»