– Так, на покос к тебе пришел… – сверкая глазами, осматривая разбитые плоты, пожал плечами Гришка. – Знал, что вы лес плавите… Думал, дай, подожду на пороге. А тут, видишь, какая оказия вышла… Вовремя, видать, подошел, – и вдруг спросил: – Дашь коня в тайгу сходить?

– Да уж, вовремя подошел… – еще не понимая, о чем просит товарищ, ответил Егор.

– Спасибо, мужики!.. – поднимая голову, со стоном перебил Мишка. – Ух, голова болит!.. Будто кувалдой огрели… – тяжело поднялся, пошел к воде.

– Мало тебе, надо было покрепче, чтобы думал лучше! Кто же по две половинки через порог гоняет? Одни мы с тобой… – снимая мокрую рубаху, отозвался Егор – и уже Гришке, – как же я тебе коня дам, если у меня покос идет? На ком я сено подвозить буду?! На Наталье, что ли?!

– Ну, покос я тебе отвоевать помогу, вместе быстро справимся. А потом как? Дашь или, может, вместе поедем?

– Надолго?.. Куда?..

– Может, дней на десять… на Перевал бабьих слез сходить надо… – не отрывая горящих глаз от порога, где еще вода выворачивала разбитые о камни бревна, понизил голос Гришка.

– Нет, сейчас не пойду… – отказываясь, замотал головой Егор. – Тебе что? Ты как глухарь, куда захотел, туда и полетел. А у меня, семья… на работу не выйду, кто их кормить будет?!

– Что работа?! – косо посматривая на Мишку, как тот моет в реке разбитую голову, негромко заговорил Гришка. – Если у нас с тобой все получится, нам и работать больше не надо будет никогда!

– Ну, уж… что, святым духом питаться будешь?

– Нет. Но голодными не будем.

– На соболях, что ли, подфартило?

– Эх, друже, что соболя? Соболя супротив моей задумки, это мелочь! Думай выше!.. Тут такое дело… нам с тобой на всю жизнь хватит… и детям!

Егор удивленно посмотрел на Гришку: «Пришел помогать покос убирать, и тут же опять в тайгу рвется, коня просит! Что случилось за десять минут?!» А Гришка таинственно улыбается, косо смотрит на Мишку, не хочет, чтобы тот слышал лишних слов, склонился к голове Егора, зашептал на ухо:

– Кажется, я понял, где золотая статуя находится!

– Какая золотая статуя?! – еще не понимая, о чем тот говорит, еще больше удивился Егор.

– Та, что на Перевале бабьих слез.

Светится лицом Софья! Как перелетная птица летает душа! Сознание простреливают колкие молнии! Сердце бьется идущей на нерест рыбой!.. Движения девушки быстры, как порывы ветра. Выполняя по дому свои обычные дела, Софья торопится, будто боится что-то недоделать, живо переставляет ноги при ходьбе, проворно работает руками. Ее настроение меняется каждую минуту. То она торопится растопить печь и тут же, затихая, надолго задумывается, глядя на молодые языки пламени. В другой раз Софья бежит на озеро с ведрами за водой и тут же, остановившись, смотрит на горы. В третьем случае, процеживая молоко, вдруг перельет его через край туеса, засмеется давним, приятным, детским смехом. Дед Лука сердито теребит бороду: «Ты што, девка, паука проглотила?..» Строгий отец Фома Лукич не раз делал дочери замечание: «Шевелись, Софья! На молитву поставлю!..» Маркел удивленно вскидывает брови: «Что с тобой, сестра? – и шутит: – Кукушки в августе не кукуют, веселиться нечему!» И только мать Софьи Мария Яковлевна знает настоящую причину поведения дочери. Она поняла, почему Софья бывает веселой и хмурой; взрывной, как упавший в воду камень, и спокойной, как гладь озера; рассеянной, как убежавшее тесто, и собранной, как пчелиный рой. Мать видела состояние дочери, потому что когда-то ей пришлось пройти через это. Потому что сама дала благословение на свершение греха:

– Иди смелее, дочь моя, все будет хорошо!..

– Я боюсь, мама…

– Ничего не бойся: то, что будет, должно было свершиться давно!

– Что скажет отец?

– Он ничего не скажет, будет только рад!

– Но как же люди?..

– Он тебя не бросит, будет жить с тобой!

– Ты думаешь?..

– Я знаю! – улыбнулась Мария Яковлевна и поцеловала Софью в лоб.

Тиха и прекрасна была их первая ночь! Стенами уютного дома молодым служили густые, толстые деревья. Теплым покрывалом сверху наплывала черная, таинственная ночь. Мягкой постелью лежала густая, перегоревшая хвоя двухсотлетнего кедра. Мерцание ярких звезд с чистого неба излучало постоянный, загадочный свет. Идиллию восходящего настроения поддерживало редкое, спокойное пение ночных птиц. Его сильные, но ласковые руки бережно повторяли каждый изгиб ее нежного тела. Губы вновь и вновь искали горячий цвет ее лица, осторожно касались уголков губ, чутко проходили плавные изгибы шеи и плеч, с королевским величием пили бархат влажной, волнующейся груди, где, кроме хризолитовых бус, ничего не было.

В очередной раз все переживая снова и снова, Софья понимала, чувствовала, что происходит что-то непонятное, таинственное, будущее. В какое-то мгновение она хотела отстраниться, но не могла повиноваться единым чувствам, сковавшим ее и Григория в одно целое, головокружительное, как первый глоток весеннего воздуха. Наверное, это могло сравниться с взлетом качели, или степенной поездкой на спине спотыкающейся лошади, когда захватывает дух от неизвестности. Софья искала, но не находила сравнения рукам Григория, его уверенным действиям, настойчивости и спокойствию, как он ее любил. А может, и не надо было что-то сравнивать?!

В редких перерывах, прижавшись к нему телом, Софья бережно прикасалась к его груди левой, изуродованной частью лица. Она стыдилась его взгляда, своей белоснежной наготы, робкой, ответной ласки, но тут же понимала, что от всего происходящего, запретного, открытости, исходят томительные, желанные чувства, которые ей хотелось пережить опять и опять.

Григорий ответно улыбался ее дикости, пытаясь рассмотреть красоту тела, отстранялся в сторону, шутил, играл, ласкал, обнимал… и все начиналось снова.

Глубокой ночью, уставшие и слабые, прижавшись телами друг к другу, они были не в силах сделать хоть одно движение. Счастливая Софья не верила в происходящее. Разум девушки переполняло томление. До этого никогда и никем не ласканное тело стонало от легкой боли. Однако она терпела, согласно переживая: так надо! Иначе быть не могло. Она сама назначила Григорию встречу здесь, на своем пригорке, знала, куда, к кому и зачем идет. И не удивилась, когда увидела рядом с кедром развернутую походную постель Гришки, робко присела на краешек спальника, сама протянула навстречу его рукам свои мягкие ладошки.

Поздняя ночь принесла легкий ветер перемен. Где-то внизу, под Софьиным пригорком, тяжело вздохнул Рубин. Сытый конь Егора, взятый Гришкой в поход, изредка встряхивал головой, отгоняя редких комаров. Рядом, положив лапы на одежду хозяйки, выставив уши, дремала Айба. Верная девушке собака и в эту минуту была рядом, будто утешала бытие происходящего: «Не грусти! Подумаешь, дела… это должно было давно произойти!»