Софья молча пустила запоздалую слезу. Григорий бережно вытер соль переживаний, глубоко вздохнул:

– Что случилось?

– Как мне теперь жить? – робко прошептала она.

– Так и будем жить, – не двигаясь, с закрытыми глазами ответил Григорий.

– Почему мы? – приподнявшись на локте, настороженно переспросила Софья.

– Потому, что пойду назад, буду просить у твоего отца разрешения.

– Какое?

– Взять тебя в жены.

– В жены? А разве я могу быть твоей женой?! Ведь я же уродливая, некрасивая…

– Ну и что? – не открывая глаз, Гришка равнодушно пожал плечами. – Пусть ты будешь хоть горбатая, да без ног! Нравишься ты мне, и все тут! – и приподнял голову. – Заберу тебя к себе в поселок, у меня дом большой…

– В поселок… – счастливо повторила она. – А я в поселке последний раз была еще до того… потом стыдно было людям показаться… – и вдруг вздрогнула, – а зачем к тебе в дом?

– Ну, так в жены тебя возьму! Будешь со мной жить?!

– У нас воли детей не спрашивают, как родители скажут, так и будет.

– А у нас спрашивают! Вот я тебя сейчас спрашиваю: пойдешь?

– Пойду! – тихо выдохнула Софья, счастливо прижимаясь к его груди, но после взрыва эмоций, потухла. – Только вот, наверно, тятя не разрешит…

– Почему так? – прижимая ее к себе, удивился он.

– Сомневаются они в тебе, Гриша, думают плохо…

– Это ты про тех соболей, что украли?

– Да… отец с дедом думают, что это ты там был!..

– Понятно, что думают, – поворачиваясь к Софье лицом, угрюмо выдавил Гришка. – Я в тех местах ходил, знаю, где лабаз… по рассказу Оюна ростом подхожу… только вот одна оказия получается. Оюн говорил, что определил, кто соболей украл, курит самокрутку. А я, – перекрестился, – в жизни табака не нюхал! – и Софье: – А ты веришь, что это не я соболей украл?!

– Верю, Гриша! – в подтверждение своих слов Софья бережно прижалась к нему головой, робко поцеловала в щеку.

Григорий ответно обнял ее, стал благодарно ласкать, почувствовал, как тело наливается новой силой…

Он уезжал рано утром, по свежей, серебристой росе. Последний раз, прижав ее к себе, Григорий бережно поцеловал Софью в щеку, потом в лоб и ободряюще напомнил:

– Вернусь через десять дней! Жди меня здесь! – и показал на пригорок, где они провели эту ночь.

Она шумно, счастливо вздохнула: всегда твоя! Потом, отстранившись, вдруг почувствовала, как отрывает от себя что-то необъяснимо дорогое, может, часть своего тела. От этого ощущения ей стало не по себе, однако Софья не подала вида, что ей плохо, отступила на шаг в сторону. Гришка устало вскочил в седло Рубина, принял из ее рук котомку, ружье, молодого щенка, посадил его на колени, улыбнулся последний раз, тронул поводья.

Отдохнувший за ночь конь уверенно шагнул в указанном направлении, умело прошел мимо кустов с росой, осторожно перешагнул через колодину, вышел на тропу. Еще какое-то время Софья видела, как растворяется в речном, утреннем тумане темный силуэт. Она долго слушала удаляющуюся, тяжелую поступь лошадиных ног, чавканье копыт по грязи, крики потревоженных птах и, наконец, напряженную тишину. Было и не стало. Непонятная тревога за Григория наполнила сердце девушки, в голове мелькнула мысль, что она не увидит его больше никогда. Софья прогнала ее, как надоевшего слепня, но она возникла вновь и больше не покидала сознание все последующее время.

…Светится лицом Софья, и в то же время терзается сомнениями. Десять дней ожидания тянутся хуже вечности, что суровая, длинная зима. Все ей кажется навязчивым и надоевшим, как черная, бессонная ночь. Девушке кажется, что дед Лука стал невыносимо сварливым, все время точит ее нравоучениями. Отец Фома Лукич стал более чем требовательный, то не так, другое неладно. Маркел постоянно над ней подшучивает. Постояльцы захожего дома, офицеры царской армии излишне надоедливы: старший всегда чего-то боится, другой пристает с разговорами. Одна отдушина для Софьи, родная матушка понимает ее без каких-то слов. В то же утро Софья рассказала ей о том, что было ночью. Мария Яковлевна выслушала дочь с должным пониманием, привлекла к себе, обняла, поцеловала, успокоила:

– Все будет хорошо! Такова уж наша женская доля, ждать!

Софья прониклась словам матери. Переживая свою новую, женскую долю, девушка уже видела, представляла себя хозяйкой в новом доме, как все будет, грезила переменами. Обычная жизнь на заимке вдруг стала для нее другой, непонятно чужой. Родной дом казался старым и неуютным. Кухня и комнаты низкими, неудобными. Даже мягкая кровать, где она спала все время, была твердой, сбившейся. Надлежащую работу Софья теперь выполняла быстро и безответственно, абы как, к хозяйству относилась холодно, с некоторым равнодушием, перестала следить за чистотой и порядком. Понятно, что все это не осталось незамеченным. Каждый житель таежной заимки заметил в ней перемену, но только не все знали об ее истинной причине.

Единственной отдушиной для успокоения сердца Софье оставался все тот же любимый пригорок. В любую свободную минуту девушка незаметно, быстро уходила в тайгу, пробегала своей тропинкой между кустов и валежин, быстро взбиралась на высоту и, осмотревшись по сторонам, наконец-то становилась довольной. Каждый сантиметр площадки ей говорил о любимом. Вот здесь, в корнях могучего кедра, лежали их головы. Тут было разложено одеяло. А вот сюда Гриша клал, снимая с нее одежды… Здесь, на этом пригорке, произошло самое заветное, незабываемое для Софьи событие, которое она теперь уже не забудет никогда!

Вспоминая, сопереживая ту ночь, девушка, кажется, забывала обо всем на свете. Она не слышала, как журчит, переливаясь, речка; шумят от ветра горы; шелестит трава; качаются ветки деревьев; слышны ли где-то далеко, на заимке человеческие голоса. Все внимание Софьи было обращено на тропу вверх по реке: вдруг на ней раньше срока появится Григорий?

Однако по тропе никто не шел. Лишь один раз тот самый медведь, все лето желавший посетить пасеку Фомы Лукича, перешел вброд реку, вышел на тропу, какое-то время стоял на ней, но, почувствовав запах Софьи, поспешил удалиться в тайгу. В это лето мало кто ходит в сторону Перевала Бабьих слез, да и на заимку редко приходят люди. Один Григорий бывает часто, за все лето появился пятый раз. Из приходящих Софья может еще назвать свояка дядьку Ивана Добрынина. Это он привел на заимку офицеров, а потом с Мальцевым Григорием и Тулиным Василием ушли куда-то в верха. Дядька Иван звал с собой в тайгу отца. Софья слышала их разговор за стеной дома, как свояк шепотом зазывал Фому Лукича: «Айда с нами! Нам как раз пары не хватает. Эх, и жилку прихватили, тут неподалеку!.. Пошуршим лоточками, не пожалеешь!» Что такое «пошуршать лоточками», Софья знает не понаслышке. Неподалеку от дома, в горном ключе Погорельцевы сами моют золото. Софья сама на лотке отмывала самородки размером с ноготь большого пальца. Не отпустил Фома с Иваном и племянника Маркела, сказал, работы много. Зачем же он его отпустит? Кто будет ему помогать подносить на колоду золотоносный песок? Какой смысл идти незнамо куда, бить ноги да гробить лошадей, если неподалеку, в горе своя золотая жила, где они вдвоем, не торопясь, отмывают по двадцать и более золотников? Понятно, что про золотую жилу знали только обыватели заимки. Явную причину занятости Маркела Фома Лукич утаил от Ивана. Какой бы он ни был свояк, а дело разное. Кто знает, как завтра повернется жизнь?