бригад коммунистического труда, тоже с этим борются, — сказала смуглянка, заканчивая свое воспитательное мероприятие.

И тут я поймал себя на мысли: «Все это выдумка Айбики. И девчонки здорово подражают своей вожатой, когда «воспитывают».

Комок подкатил к моему горлу, сам не знаю почему. Может, потому, что я позавидовал этим неподкупным?

— Вы мне здорово понравились, — вынужден был я заявить им. — В честь нашего знакомства я вам тоже кое-что расскажу. Например, о пионерском знамени. Конечно, я сейчас не пионер, но я им был. Хотите послушать?

«Здравствуй, знамя!

Давай представим себе, что мы совсем наедине, И я скажу тебе то, что только наедине и говорится.

Я склоняю голову перед тобою, пионерское знамя. Я становлюсь на колени и с чистой со-вестью тебя целую.

Возле тебя я всегда чувствую себя счастливым.

Ты, пионерское знамя, яркое, зовущее, стало символом чистоты наших помыслов. Твое место — в голубом просторе, там, где так много воздуха, солнечного света и самое главное — полным-полно ветра. Тебе же вовсе не весело, это я знаю, если не веет ветер, если не носится вокруг тебя вихрь, если не бушует ураган.

Ведь знамя рождено для бурь!

Взвейся выше! Оттуда, с высоты, тебе хорошо будут видны наши лица, наши глаза, наше дерзновение, наши успехи и наши ошибки.

И нам, живущим под знаменем, ничего не страшно. Вот почему мы так крепко держим твое древко и так высоко возносим тебя.

По тому, будешь ли ты улыбаться или хмуриться, по тому, будешь ли весело шептаться с ветром или извиваться под злыми порывами бури, мы поймем, что нам нужно делать: мы знаем твой язык, знамя.

Вейся! Вейся! Вейся!

И нам, вышедшим на дорогу больших дел, пожелай счастья. Скажи: пусть сопутствует нам счастье!

Спасибо тебе, знамя».

…Девчонки сидели точно завороженные, я сам не ожидал такого успеха. Значит, был в ударе.

Тут несмело подошла ко мне смуглянка с косичками и неожиданно сказала:

— Мы с девчонками сошьем знамя, которое ищет бури.

И вдруг в ее больших зрачках я увидел — клянусь, что увидел! — отражение Айбики. Она только-только вошла и остановилась за моей спиной. Я сделал вид, что ничего не заметил.

— Ладно, так и быть, — сказал я, — расскажу еще одну поэму.

«…В том городе, где я родился и рос, жила-была красивая вожатая. Ведь в каждом городе есть свои прекрасные вожаки, это известно всем.

Та вожатая была нашим другом и товарищем, сестрою и судьею. Мы гордились ею и восхищались.

Она пела для нас прекрасные песни.

И она знала, не могла не знать, что все мы, мальчишки и девчонки, без ума от нее. И, пожалуй, она чувствовала, не могла этого не чувствовать, что без нее нам грустно. Почти тоскливо.

И вот однажды она пришла к нам не одна. Ее спутник был в форме летчика: голубое с золотом. Цвет неба и солнца!

Летчик терпеливо ждал, когда она допоет свои песни. И тогда увел ее. Каждый раз он уводил ее куда хотел, и она прощалась с нами, счастливо смеясь.

Мы, конечно, мучились и горевали. Мы никому не хотели отдавать нашу вожатую, даже летчику.

Мы стали носить ей самые красивые цветы, какие росли в нашем городе. Пели ее любимые песни. Мы души свои готовы были ей отдать.

И нам хотелось стать лучше того летчика. И лучше всех летчиков мира заодно.

Мы еще не знали тогда, что летчики пленяют девушек. Пленяют и уводят в свое голубое небо. К солнечному свету, поближе к звездам.

Мы сильно загрустили, когда это случилось. А случилось такое, несмотря на то, что мы носили самые красивые цветы. И пели ее любимые песни.

Я помню, слезы были соленые. Они оказались горячими. Первыми такими».

Все это, конечно, я наговорил ради Айбики, ради нее одной. Ведь я знал, что она стоит за моей спиной и слушает меня.

Я неожиданно оглянулся. На ресницах Айбики висели слезы; пытаясь овладеть собой, она улыбнулась и протянула мне руку. А за нею стоял Валентин. Если бы я только знал, что он тут, разумеется, ни за что бы не выкинул такой номер. Подумать, какой декламатор объявился.

— Пока я поговорю с ребятами о наших планах на следующую неделю, вы прогуляйтесь, — приказала нам Айбика и быстро выпроводила из штаба.

Мы вышли во двор и молча закурили. Стоим и дымим. И не о чем нам болтать. Надоели мы друг другу, не говоря о том, что он встал поперек моего пути, а я — поперек его пути.

Первым спохватился Валентин. Желая как-то выпутаться из неловкого положения, он доложил:

— У меня на тумбочке лежит журнал «Стрекоза», лет сто назад издавался. Случайно попал в руки.

— Ну и что?

— Тогдашних бюрократов здорово чешут… Каждой канцелярии, пишут, полагается один чиновник для обобщения, один для умозаключения, один для двигания бумаг вперед и один для двигания назад, один для вопросов, один для ответов и один для справки о том, мы ли пишем или нам пишут…

Я слушал его и ловил себя на мысли: он же безумно любит Айбику! Это как пить дать!

44

Я пригласил Айбику на вечер. Оказывается, Валентин успел это сделать днем раньше. «Нерасторопен ты, братец! — отчитал я сам себя. — Обходят тебя по всем статьям».

Явились мы втроем, но не к самому началу вечера. Айбика решила показаться в новом платье. Ну, мы, как и полагается настоящим соперникам, сопровождали ее к портнихе и обратно. Одним словом, опоздали к началу.

Я-то не особенно волновался. Мне что… Я не комсорг, поэтому не обязан с самого начала до конца быть заводилой, ответственным, так сказать, лицом за развлечение. Валентин всю дорогу торопил Айбику и сердился не на шутку.

Появление Айбики, как я и полагал, произвело настоящий фурор. Все, особенно наши девушки, вытаращили глаза, увидев в нашем обществе такую раскрасавицу.

Первым делом мы повели Айбику в буфет — от угощения ни одна барышня никогда не отказывается, этот ритуал предопределен свыше. Валентин угостил шоколадом, я — пивом.

На концерте мы сидели втроем. Цеховые девчонки уже заметили, что мы с Валентином соперничаем на правах свободной конкуренции, и втихомолку посмеивались над нашими постными физиономиями. Девчонки, известное дело, дошлый народ. У них особый нюх на всякие такие вещи.

Во время танцев Айбика отличилась: ей надоели бальные танцы и