Таким образом, в руках французского короля оказались Лодовико и Асканио Сфорца, племянник великого Франческо Сфорца по имени Эрмесо, двое побочных детей, которых звали Алессандро и Контино, а также Франческо, сын несчастного Джан Галеаццо, отравленного собственным дядей.

Людовик XII, желая одним махом расправиться со всем семейством, принудил Франческо удалиться в монастырь, бросил Алессандро, Контино и Эрмесо в тюрьму, заточил кардинала Асканио в Буржской башне и, переведя несчастного Лодовико из крепости Пьерансиз в Лис-Сен-Жорж, в конце концов водворил его в замок Лош, где тот, проведя десять лет в полном одиночестве и убожестве, умер, проклиная день и час, когда в голову ему пришла мысль призвать французов в Италию.

Весть о пленении Лодовико и его родичей вызвала в Риме бурное ликование: поскольку силы захватчиков сосредоточились в герцогстве Миланском, могущество святейшего престола в Романье стало безраздельным, и ничто больше не мешало завоеваниям Чезаре. Гонцы, принесшие это известие, получили богатые подарки, а самое новость под звуки барабанов и труб объявили по всему Риму. Моментально повсюду зазвучал клич Людовика XII: «Франция! Франция!», равно как и клич семейства Орсини: «Orso! Orso!»;[57]вечером на всех улицах зажглась иллюминация – как после взятия Константинополя или Иерусалима. Со своей стороны папа устроил для народа гулянье и фейерверк, нимало не заботясь о том, что происходило это в Страстную неделю и что на всеобщее отпущение грехов в Рим съехалось более двухсот тысяч человек – настолько мирские интересы его семейства были ему важнее духовных интересов подданных.

Деньги – вот единственное, чего не хватало папе и его сыну для осуществления своих замыслов, основанных на дружбе и союзничестве с Людовиком XII, но Александр был не из тех, кого могла смутить такая безделица. Правда, все бенефиции были уже проданы, обычные и чрезвычайные налоги собраны вперед за весь год, да и наследства кардиналов и прелатов уже мало помогали, поскольку самые богатые из них были отравлены; однако у Александра оставались в запасе иные средства – пусть необычные, зато весьма действенные.

Начал он с того, что распространил слух, будто турки замыслили поход против христиан и будто из верных источников ему известно, что этим летом Баязид непременно высадится с двумя громадными армиями в Романье и Калабрии. В связи с этим папа издал две буллы: согласно первой, ему должна была быть отдана десятая часть церковных доходов по всей Европе, какими бы они ни были; вторая же обязывала евреев заплатить в папскую казну такую же сумму, причем в обеих буллах содержалась угроза отлучить от церкви тех, кто откажется выполнять предписанное или попытается оказать сопротивление.

Затем папа занялся продажей индульгенций, чего до сих пор никогда не было. Индульгенции требовались тем, кто по состоянию здоровья или же из-за занятости не могли явиться в Рим на всеобщее отпущение грехов: купив индульгенцию, человек мог оставаться на месте и за третью часть суммы, в которую ему обошлось бы путешествие, получал точно такое же полное отпущение грехов, как если бы совершил паломничество. Для сбора этого своеобразного налога была организована целая армия продавцов индульгенций, во главе которой поставили некоего Лодовико делла Торре. Благодаря этому в папскую казну поступали совершенно невообразимые суммы; для примера можно сказать, что лишь с Венецианской республики Александр получил семьсот девяносто девять тысяч золотых ливров.

Между тем турки и в самом деле произвели несколько угрожающих маневров со стороны Венгрии; венецианцы, испугавшись, как бы неверные на них не напали, попросили у папы помощи, и Александр повелел, чтобы в полдень во всем его государстве читали «Ave Maria», дабы умолить Господа отвратить опасность от светлейшей республики. Это была единственная помощь, какую венецианцы получили от его святейшества взамен семисот девяноста девяти тысяч золотых ливров.

Однако Господь, казалось, захотел внушить своему необычному наместнику, что ему не по душе такие насмешки над святынями: в канун Петрова дня, когда Александр проходил мимо колокольни, направляясь к кафедре для благословения, откуда-то сверху сорвался громадный кусок железа и рухнул у его ног. Но словно для хорошей взбучки одного предупреждения было недостаточно, на следующий день, в праздник Святого Петра, папе было сделано еще одно. Сидя в одном из своих покоев с кардиналом Капуано и его высокопреосвященством Пото, тайным камерарием, папа увидел на небе такую черную тучу, что, опасаясь грозы, велел своим собеседникам затворить окно. Александр не ошибся: едва они выполнили его просьбу, как сильнейший порыв ветра опрокинул самую высокую трубу дворца, которая, словно вырванное с корнем дерево, рухнула на крышу, проломила ее и, пробив потолок, упала прямо в комнату, где сидел папа. Весь дворец содрогнулся; услышав грохот, кардинал Капуано и его высокопреосвященство Пото обернулись и, видя, что комната полна пыли и обломков, вспрыгнули на подоконник, крича придверникам: «Папа мертв! Папа мертв!» На крик прибежали люди и обнаружили под обломками троих людей: один был уже мертв, а два других при смерти. Мертвецом оказался сиенский дворянин по имени Лоренцо Киджи, а умирающими – два ватиканских прислужника: они проходили этажом выше и провалились вместе с трубой. Но Александра нигде не могли найти; его звали не переставая, но, так как он не откликался, вскоре появилось подозрение, что он погиб, быстро распространившееся по всему городу. Однако через некоторое время Александр, который потерял сознание и уже начал приходить в себя, застонал, и его наконец нашли – оглушенного и всего израненного; впрочем, все раны оказались нетяжелыми. Папу спасло буквально чудо: от потолочной балки, сломавшейся пополам, в противоположных стенах остались торчать два куска, и один из них образовал нечто вроде крыши над папским троном, так что папа, сидевший на нем, получил лишь несколько ушибов.

Две противоречащие друг другу вести – о скоропостижной смерти и чудесном спасении папы – быстро облетели весь Рим, и герцог Валентинуа, опасаясь, что любой несчастный случай с папой может повлиять на его судьбу, примчался в Ватикан, дабы своими глазами убедиться, что все в порядке. Сам же Александр, желая публично возблагодарить небеса за чудесное спасение, в тот же день отправился, сидя на своем троне, который несли два лакея, два конюха и два стремянных и сопровождали многочисленные прелаты и латники, в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, где были похоронены герцог Гандийский и Джованни Борджа: то ли в сердце у него еще оставались остатки любви к ним, то ли захотелось вспомнить о нечестивой любви к своей конкубине Ваноцце – та в виде статуи Богородицы была выставлена для благоговейного созерцания верующих в небольшом приделе по левую руку от главного алтаря. Оказавшись подле алтаря, папа преподнес в дар церкви великолепную чашу, в которой лежали триста золотых экю и которую он на глазах у всех сиенских кардиналов опорожнил в серебряный дискос, к вящему удовлетворению собственного тщеславия.

Прежде чем покинуть Рим и завершить покорение Романьи, герцог Валентинуа задумался над тем, насколько ему и отцу стал бесполезен некогда столь желанный брак Лукреции и Альфонса. Более того, остановка, которую сделал Людовик XII в Ломбардии, была всего лишь передышкой, и Милан явно ожидала та же участь, что и Неаполь. Людовика XII тоже мог начать беспокоить брак, сделавший племянника его врага зятем его союзника. Вот если бы Альфонса не стало, Лукреция смогла бы выйти за какого-нибудь могущественного сеньора из Марки, Феррары или Брешии, и тот помог бы своему шурину покорить Романью. Поэтому Альфонс становится не только бесполезным, но и вредным, что, учитывая характер Борджа, было плохо. Смерть Альфонса стала неминуемой.