Историю эту Люба почему-то сейчас вспомнила, как рыжую эту Катю увидела… Рыжие — они тоже свой цвет хорошо передают. Рыжий ребенок ни с того ни сего, с бухты-барахты в семье не родится. И еще раз подумала — судьба. Судьба тогда и Светкины козни от нее отвела, и с нужными людьми познакомила, и с Ричардом, и в ту сельскую больничку занесла — вместе с той, которой Люба девочку свою отдала. И так все шито-крыто и осталось ведь! А уж Боба как обрадовался, когда приехал! Люба тогда уже дома давно была: выписалась прямо через три дня, потому как отчего-то все ей неспокойно было… Домой, понятное дело, поездом вернулась. Приданое для ребенка на первый случай ей все тот же знакомец приобрел, он же и до поезда довез, хороший человек, дай бог ему здоровья и на новом месте благополучия!

Ричард как узнал, что у него мальчик родился, от радости чуть все фейерверки на рынке не скупил! Люба как в оранжерее лежала — вся в цветах, не продохнуть! Оказывается, у его брата сплошь девочки, и отец Бобы был этим очень недоволен — род прерывается по мужской линии, у них с этим строго! У Бобы же от первого брака тоже дочка была… а тут вдруг такой подарок! И по международному муж звонил, и по этому самому… по скайпу — интернет сразу домой провел. Компьютер из Парижа от брата привез, ноутбук дорогой, подарок, тут же подключил и всем хвастался. И вся родня сказала, что ребенок — в их породу, вылитый! Любе подарков напередавали все, Бобин отец аж плакал, платочком утирался и все по-своему что-то лопотал. И Люба плакала, что так все обошлось. И квартиру они взяли — не в кредит, Ричардова родня по такому случаю раскошелилась, — купили трехкомнатную в хорошем месте. Сына Ричард назвал Чарльзом Стюартом. С Любой советовался, а она что ж? Стюарт не сильно понятно, а Чарльз — это все равно как по-нашему Саша. А нашего имени, может, ребенку и вовсе не надо — и так видно, что другого роду-племени. Люба имя одобрила, но все равно как-то больше Сашенькой называла, оно и прижилось. Сашечке уже четвертый год скоро пойдет, такой славный растет, умненький!

А о дочке Люба и не вспоминает, иногда только… Ну а что хорошего было б всем, если б она тогда это дело не провернула? Или что вышло бы со всей ее жизнью, если б она первого своего, старшего, грудным еще в деревню тетке не сплавила? Имела бы Люба тогда образование, а теперь и магазин свой, и квартиру, и машину? Ничего бы она не имела, так в деревне бы и сидела, в школе какой-нибудь занюханной сельской, да еще и рада была бы! За тракториста бы какого-нибудь с горя вышла… Машину им Бобин брат подарил, когда Сашеньку они ездили крестить аж в город Лион. И в Париж на два дня заехали — Боба Любу специально повез столицу мира посмотреть. Париж Любе не понравился — народу толпы, дороговизна — только и плати везде! И на башню Люба поднималась, которая Эйфелева, — особенного ничего, и высоты Люба не переносила — только очередь зря стояли, и ноги замерзли. И Джоконду он ее водил смотреть — хорошая картина оказалась, дорогая, богатая, мировая знаменитость! Ее Люба знала, даже крестиком как-то вышила, очень похоже: а тут как есть увидела — в целом зале одна висит, огромная, значит, ценность! Но лучше всего, конечно, машина была — новая почти, кожаный салон, а брату не подходит, он себе к их приезду уже и другую купил. А эту крестнику, говорит, в подарок — Сашеньку-то он в годик крестил, чтоб и у него сынок как бы был, а то что ж — пятеро, и все девки! А им теперь — машину в подарок, сам за все и заплатил. С жиру они там, во Франции этой самой, право слово, бесятся!

Одно плохо — у Ричарда проблемы какие-то начались. Месяца три как смурной ходит… Видно, по этому поводу Игорь Анатольич рыжую эту и прислал… Катя! Хорошая девушка, и тоже далеко пойдет, по всему видать. Ну, с ее стороны, с Любиной, заминки не будет, все скажет, что видела, что слыхала… В компьютере Бобином пошарит — этому она обучилась, знает как! Потому что ей, Любе, в жизни свой интерес бдить нужно, а не чужой, тем более не преступников каких покрывать и аферы ихние всякие! Она, Люба, человек кристально честный! А где что и утаит или в обход пойдет, так она к тому же и неглупая, как бывают некоторые, которые до сих пор с ней не здороваются, еще и прохиндейкой за глаза называют! А ей что, ее хоть в глаза называй — но если человек решил по совести жить, как она, Люба, его с этого пути и поездом не спихнуть, тем более словами какими-то глупыми! Слов она, Люба, в своей жизни достаточно наслушалась, хоть и в школе: говорят, говорят, а толку чуть! В жизни не слова главное… в жизни кто смел — тот и съел! Вот что она теперь наверняка знает, точно, да!

* * *

Он любил ее, по-настоящему любил — это она теперь знала наверняка, точно знала. Любил с того самого дня, когда… Она к этому дню редко возвращалась, даже в самых сокровенных мыслях — боялась сглазить, что ли? Или другого боялась — накликать то самое, что возникло словно бы ниоткуда. Оно не должно было больше возникать, потому что у них был ДОГОВОР. Только для одних и взгляда достаточно, а для других — и с печатями на гербовой бумаге мало будет. Зря она поверила… да, зря! Или зря потом ходила, будто по тонкому льду, — боялась. Этот страх и привел к ней, он ее и выдал. Потому что, если ты решил безоговорочно, словно отрубил, — иди и не оглядывайся. И не бойся, потому что иначе — крах. Придут падальщики, слетятся, сбегутся, возьмут след… потому что со страхом ты МЕРТВЫЙ. И она — мертвая. С того самого дня, когда услышала голос в трубке. Ощутила под ногой вместо тугого тормоза пугающую пустоту могилы. Поднесла к лицу пахнýвшее резким, предупреждающим, металлическим… Визг металлической же набойки каблука по мраморному полу и одновременный визг женщины — испуганно-сладострастный: сейчас упадет!

Она не упала. Но она падает, падает, падает! Каждый день — и все глубже. И самое страшное — она одна и некому рассказать! Ее так и подмывало пойти и рассказать все маме. Так, как в детстве: уткнуться лицом ей в плечо — и рассказывать… Но это будет нечестно. Потому что мама не поймет. А подмывает рассказать ей именно потому, что она знает, что мама НЕ ПОЙМЕТ! И это вдвойне нечестно! Она изолгалась, завралась… Да, выхода нет. Только тот, что предлагает голос по телефону. Да, сначала это ОЧЕНЬ страшно. Невыносимо. Ты не можешь этого принять, не хочешь! Потому что ЭТО принять невозможно! Но человек свыкается. С увечьем. С позором. С тюрьмой. Даже с пожизненным заключением — свыкается. Не сразу. Сначала мечется, страдает, кричит, ищет выход, которого нет. Она тоже через все это прошла. А потом человек смиряется с неизбежным. И становится другим. Без руки или ноги. Слепым. Пойманным с поличным. Обрубком в инвалидной коляске. Паралитиком с перекошенным лицом. Импотентом. Женщиной, потерявшей в пожаре самое дорогое, что у нее было, — детей. Каждого бьют в самое больное место… Неожиданно. Потому что плохого обычно никто не ожидает. Человек просто ТАК УСТРОЕН. И она не исключение. За ней тоже пришли. Зачитали приговор. Она уже прошла через все стадии: ужас, гнев, негодование, ненависть, отвержение… И теперь, кажется, она уже готова СМИРИТЬСЯ. Принять неизбежное. Принять ради того, чтобы не открылось другое — самое ужасное, самое плохое… рядом с которым даже то, что произойдет с ней сейчас, покажется просто детской выволочкой.

Но самое жуткое — это не ожидание.

И даже не голос в трубке.