удивлялись нашим смелым выступлениям в прусской крепости первого класса, перед лицом восьмитысячного гарнизона и гауптвахты; но восемь пехотных ружей и 250 боевых патронов в редакционной комнате и красные якобинские колпаки наборщиков придавали нашему помещению в глазах офицерства также вид крепости, которую нельзя взять простым налетом».

Наконец нанесен и последний удар — по детищу Маркса. Реакция испытала все средства давления — бойкотировала газету, срывала распространение, душила угрозами — тщетно; пыталась обезглавить редакцию, арестовать Маркса, но за ним к следователю пришла огромная толпа. И тогда — тотальные меры: газету закрыть, Маркса выслать…

Весь город покрылся щетиной штыков,

И сходен он стал с дикобразом,

Архангелов прусских рать заняла

Все рынки и площади разом…

К нам а дверь с патрулем заглянул лейтенант —

И первый изрек при этом

Под бой барабана смертный вердикт:

Запрет «Новой Рейнской газеты»…

Мы слышим голос Георга Веерта из осажденной крепости: рушится и она. Редакция «Новой Рейнской газеты» на прощание обращается к кёльнским рабочим с призывом сохранять спокойствие, с предостережением от неверного шага, от «какого бы то ни было путча», ибо в условиях военного положения это приведет к жестокому поражению, к бессмысленной гибели всех сил. Наоборот, выдержка и спокойствие революционных отрядов повергнут классового врага в отчаяние. Гвардия Маркса отступает «с оружием и снаряжением, с музыкой, с развевающимся знаменем последнего красного номера». От каждой буквы этого красного номера веет пламенным духом борьбы, которым был пронизан каждый из трехсот ее номеров. Прощаясь с читателями, редакторы «Новой Рейнской газеты» дают торжественную клятву — всегда и повсюду следовать своему призыву: «Освобождение рабочего класса!»

С первых революционных лет в кругу друзей Маркса, в ближайшей партийной среде эпитет «красный» становится одним из самых распространенных. К нему прибегают не только для характеристики событий или каких-либо политических образований, но даже и для дружеских прозвищ. Некоторые из редакционных коллег Маркса ^долгие годы не без гордости носят такую кличку-эпитет как свое второе имя.

«Революционный титул» самого Маркса «красный доктор» гораздо чаще звучит в «обществе» и массовой печати, нежели в близком товарищеском кругу, где он просто Мавр, как друг и ровня. Марксу хочется иногда, при экстравагантном знакомстве, даже постращать своей красной репутацией.

…Во время плавания из Гамбурга в Лондон, после «отрадных оазисов» жизни у Кугельманов, Марксу выпадает неожиданное знакомство с путешествующей землячкой. Без особых церемоний фрейлейн с «военной осанкой» объявляет, что тотчас по прибытии в Лондон ей предстоит пересесть на поезд, а она не знает вокзала и затрудняется со своими бесчисленными картонками и корзинками. Безупречный рыцарь Маркс предлагает свои услуги. Потом выясняется, что до отхода поезда еще целых шесть часов и фрейлейн чувствует себя совершенно потерянной в незнакомом городе — приходится погулять с ней в Гайд-парке, угостить мороженым. Но что вдруг выясняется в разговоре: фрейлейн Елизавета — племянница Бисмарка. И совсем недавно несколько недель гостила у него в Берлине. «Она оказалась веселой и образованной девушкой, но аристократкой и черно-белой до кончика носа, — отмечает Маркс, образно определяя ее психологию и взгляды цветами прусского флага. — Она была немало удивлена, когда узнала, что попала в «красные» руки. Но я утешил ее тем, что наше свидание обойдется «без кровопролития», и усадил ее здоровой и невредимой в ее поезд».

…Еще одно дорожное приключение происходит на немецкой земле. Добираясь поездом из Кёльна во Франкфурт, Маркс оказывается наедине с католическим священником. Тот возвращается из Дублина с ирландских торжеств, преисполненный веселости и энтузиазма; однако попытку Маркса завести разговор о культур-кампфе встречает сдержанно и даже недоверчиво. Тогда «на помощь пришел святой дух», — шутит Маркс, пользуясь игрой слов «дух» и «спирт». Фляжка у попа оказалась пустой, и Маркс «предложил ему бутылку коньяку». После нескольких глотков священник готов уже ответить на любые вопросы попутчика, только по секрету. «Свобода у нас в германской империи так велика, что по поводу культуркампфа надо говорить по-английски…» Перед расставанием во Франкфурте Маркс, так и не называя себя, многозначительно замечает: если священник в ближайшие дни узнает из газет «о новом заговоре между черным и красным Интернационалом», пусть не удивляется… Через несколько дней католический сановник узнает из своей газеты, что он провел время в обществе знаменитого «красного доктора».

Когда же приходит час Парижской коммуны и родится первое в истории социалистическое правительство, имя «красного доктора» на устах Франции, Германии, Англии… Даже находясь в изгнании, он рядом с теми, кто поднимается на баррикады. Он анализирует положение, обсуждает технические вопросы восстания, дает практические советы. Не случайно пресса настойчиво распускает разоружающие слухи: Маркс арестован. Нет, опровергают из Лондона друзья и родные, «с Мавром все в порядке».

Как родных сыновей своих ждет семья Маркса героев Коммуны с огненных баррикад и не может дождаться. «Вы не представляете себе… — говорит Женни, — что мы пережили за эти недели, какую боль и гнев. Понадобилось больше 20 лет, чтобы вырастить таких мужественных, дельных, героических людей, и вот теперь почти все они там. В отношении некоторых еще есть надежда, но лучшие убиты: Варлен, Жаклар, Риго, Тридон…»

Маркс и Энгельс считали, что Знамя Коммуны станет знаменем всемирной республики. Неизвестный стенограф сохранил вещие слова Маркса, сказанные им на заседании Генерального совета в самый разгар «кровавой недели»:

— Я опасаюсь, что конец близок, но если Коммуна будет разбита, борьба будет только отсрочена. Принципы Коммуны вечны и не могут быть уничтожены: они все снова и снова будут становиться в порядок дня до тех пор, пока рабочий класс не добьется освобождения.

Да, Красное знамя Коммуны становится живой эстафетой борьбы.

…Небольшой клочок простой красной материи: метр в длину, полметра в ширину. Оборванный, израненный, но яркий, свежий, будто не сто с лишним лет ему. Мимо не пройдешь по тихим музейным залам. Невольно остановишься в волнении перед олицетворенным свидетелем великого события.

Расскажи, молчаливый кумач, свою удивительную историю, поведай о своей завидной судьбе. Вспомни, как создавали тебя натруженные, огрубелые руки лионских гкачей, как, прикрепленный к древку, ты стал их сердцем. Расскажи, о чем шумел ты, осеняя бюст республики, в тот солнечный торжественный день, когда восставший Париж приветствовал: «Да здравствует Коммуна!»

Мимо тебя проходили первые коммунары, повязанные красными шарфами, люди изумительной честности и воли; шли батальоны Монмартра, Бельвилля, Ля-Шапелль, украшенные знаменитыми фригийскими колпаками; шли колонны ликующих парижан, над которыми гремела «Марсельеза». Не этот ли гимн пел ты с ветром?

Помнишь, как скорчило старый мир от бешенства,