друг другу, обе ударные группировки встретились в Карпенково и Татарино, заключив таким образом несколько дивизий противника в кольцо.

Был еще отвлекающий удар в районе Басовки. Этим маневром советское командование создало иллюзию прямого удара от Павловска через Дон. Благодаря отвлекающей операции итальянцы держали на фронте вдоль Дона все свои дивизии, не отдавая приказа об отступлении. Когда итальянские генералы разгадали планы советских полководцев и дали распоряжение на отход, было уже поздно. В «мешок» попали десятки тысяч немцев, итальянцев и мадьяр.

Из Белогорья итальянские батальоны «Тирано» и «Волкиезе» из альпийской дивизии «Тридентина» ушли в сторону Подгорного 17 января, а арьергард батальона покинул село на рассвете следующего дня. Незадолго до этого жители Дуванки слышали отдаленный гул, похожий на раскаты грома, а с наступлением темноты, глядя на горизонт вниз по Дону, видели красные и оранжевые сполохи.

Утром 19 января бабушка Ганна увидела бодро шагавшего по улице нашего солдата и осмелилась спросить:

– Сынок, когда врага погоните?

Солдат улыбнулся:

– А гнать-то уже некого. Еще вчера итальянцы из Белогорья ушли.

Бабушка Ганна перекрестилась:

– На Предтечу пришли, а на Крещение исчезли.

Глава 29

Последняя спокойная ночь перед наступлением. Завтра должно дрогнуть полугодовое затишье. На рассвете разнокалиберные стволы отсалютуют новую зарю, сорвав с голых ветвей пушистые наряды, а часовых и дозорных в окопах первой линии сменят штурмовые колонны.

Молодой солдат Черепанов ворочался с боку на бок на земляных нарах взводного блиндажа. В животе его бурлил вечерний ужин, не желавший усваиваться организмом. Черепанов знал, что это от волнения и страха. Впервые с ним такое приключилось на экзаменах в школе. Из класса никого не выпускали, и он, скоротечно и невнятно ответив на билет и получив свою посредственную оценку, еле дотерпел до туалета.

У тускло мерцавшей коптилки еще продолжались поздние посиделки, клубился махорочный дым. Черепанов подсел в компанию. Слабый огонек едва прорезался из сплющенной гильзы, лиц за дымом и теменью не разобрать, но голоса угадывались.

– Повоюй с мое, тогда вонять будешь, сопля, – как всегда, недовольно бурчал Глотов. – Без году неделя на фронте, а туда же. С какого месяца на передовой?

– С августа, – простецки и без обиды отвечал годок Черепанова, солдат по фамилии Лапшин.

– А я с апреля. Мне в пору о ранении думать, а не твоей милости. Уж и отдохнуть пора… так измучился…

– Завтра тебе выпишут увольнение, – вмешался голос Прищепного, – токмо не в гошпиталь, а «на гробки».

– Молчи, язва, – обижался Глотов.

Черепанов упер локоть в земляной приступочек, положил голову на подставленный кулак. Резь в животе, кажется, поутихла, захотелось даже поучаствовать в разговоре.

– С апреля, говоришь? – между прочим интересовался Рудзитис. – А я с июля сорок первого, и, как видишь, помалкиваю.

– Я и вижу, – щетинился Глотов, – громчей всех молчишь.

– А ты чего сидишь, орденоносец? Вставляй давай свое слово, – мягко предложил Рудзитис Фомину, сидевшему здесь же.

Орденоносец лишь затянулся, сморщил лицо и коротко махнул тремя пальцами, свободными от окурка, мол, чего там. Черепанов, скорее по памяти, чем наяву, увидел, как при этом из-под стеганой душегрейки Фомина сверкнул пурпурный луч Красной Звезды.

– Эх, сынки, притихнул и я до поры, да коль такое дело… с тридцать девятого года ведь на фронтах, – простуженно проскрипел Сатунин.

– Это с кем же пришлось, с финнами иль с самураями? – подал голос Черепанов.

– Да все с ним же, с немчурой, – отозвался Сатунин. – Когда походом по Западной Украине шли, подо Львовом с ним встренулись. Он к тому часу город с трех сторон обложил, а мы от своей границы придвинулись. Танкисты сунулись было в город, а там баррикады с пушками. Давай назад. А к утру немчура полезла, хоть и были мы в ту пору навроде союзничков, а до стрельбы дошло дело. Два броневика у нас сожгли, троих ухлопали, и мы у них пушку подбили да человек пять около нее положили. У меня земляка в том бою покалечило. Как сбирались на эту войну, так он мне все подшучивал: балда, говорит, держался б меня ближе, сейчас бы не сидор увязывал, а косу на пшеницу точил. А я ему шутейно: давай, дружок, все вместе сядем косы точить, а немца бить наймем кого-нибудь. Как думаешь, много ль охотников найдется?

Повисла тишина, нарушаемая только храпом и тревожными вздохами спящих. Черепанов еще ниже склонил голову, слушая тихое шипение сгорающего фитилька.

– Из четвертой роты Ванюшина знаете? – прервал молчание Прищепной. – Так тот, говорят, с шешнадцатого года воюет, аж с той еще войны. Познатней тебя, Юр Лексеич.

– Да я что, я и не хвалюсь вовсе, – отозвался Сатунин. – Пришлось к слову, я и вспомнил.

Разговор опять обмяк, бойцы один за другим засыпали. Черепанов аккуратно достал из внутреннего кармана две сложенные пополам открытки. На обороте одной из них значилась дарственная надпись: «Дорогой советский друг, прими подарок». На первой открытке симпатичная шатенка, сидя в кресле, просматривала газету. Внезапно налетевший порыв ветра так дунул на красотку, что подол ее легкой юбки разметался, оголив высокие ноги в чулках. Уши сидевшего рядом черного пса тоже стелились по воздуху вслед за юбкой все от того же ветра, либо от щенячьего восторга. Лицо шатенки выражало при этом неожиданное смущение и легкое кокетство.

Другая открытка превосходила первую в откровенности. На постеленном полотенце, спиной к зрителю, загорала дама с короткой прической. Она повернула голову вполоборота, будто невзначай интересуясь, что там у нее за спиной? Рядом лежал ее красный купальник и пузырек с маслом. Большая соломенная шляпа, расположенная художником так неудачно, почти полностью скрывала округлые формы, на которых красотка сидела. Из-под шляпы выползала маленькая черепашка. Глядевший на открытку Черепанов не раз завидовал ей.

Открытки он нашел за обшивкой лежака, когда ехал к госпиталю в санитарном вагоне ленд-лизовского поезда. Хоть и считался он воином молодым и неопытным, однако мало кто знал в роте, что однажды он уже провел на передовой полдня.

Это было в конце сентября. Их выгрузили глубокими сумерками посреди степи, и весь остаток ночи они шли к Волге. Потом день отлеживались в прибрежных оврагах, а следующей ночью на тихоходной барже