Тем временем эпидемиологи сделали два открытия. В 1962 году Карлтон Гайдусек, работавший над выяснением причины куру, смертельно опасной нервной болезни, распространенной на востоке Новой Гвинеи (за эту работу Гайдусек позже получил Нобелевскую премию), обнаружил эндемическое заболевание, похожее на литико-бодиг, в южной части Новой Гвинеи среди народов ауйу и якаи74. Это действительно была «горячая» точка, ибо заболеваемость там достигала 1300 на 100 тысяч населения, а тридцать процентов больных были моложе тридцати лет. Приблизительно в это же время в Японии Киёши Кимура и Ёсиро Ясэ открыли третий очаг похожей на литико-бодиг болезни на полуострове Кии (остров Хонсю)75. Однако ни в одном из этих мест саговники не произрастают.

Ввиду этих новых данных и невозможности вызвать заболевание у подопытных животных адекватность «саговниковой» гипотезы оказалась под большим вопросом. «Сторонники саговниковой гипотезы считали, что они правы, – задумчиво произнес Джон. – Они думали, что разгадали загадку литико-бодига, и для них опровержение ее было большой потерей. Тем более что ее было нечем заменить. Осталось нечто вроде концептуального вакуума». К 1972 году только Курланд продолжал упрямо придерживаться этой концепции, но для остальных ученых она умерла, и они принялись искать другую причину.

В тот вечер Джон решил сводить меня в японский ресторан в Агане. «При нашей превосходной туристической индустрии, у нас на Гуаме, – сказал он, – самая лучшая японская кухня, если не считать саму Японию». Изучая объемистое меню, я был удивлен, обнаружив в нем фугу и иглобрюхов – эти рыбы были в десять раз дороже остальных блюд.

– Не стоит их пробовать, – непререкаемым тоном заявил Джон. – Есть один шанс из двухсот, что ты отравишься. Повара здесь квалифицированные, но иногда и они ошибаются, оставляя в готовом блюде кусочки кожи или внутренностей. Людям нравится играть в «русскую рулетку», но думаю, есть более приемлемые способы самоубийства. Наесться тетродотоксина – это отвратительная смерть!

«На Гуаме, – продолжал Джон, развивая тему, – самым распространенным отравлением является сигуатера. Мы называем его просто рыбным отравлением». Сакситоксин – мощный нейротоксический яд, продуцируемый крошечным микроорганизмом, жгутиковым простейшим Gambierdiscus toxicus, обитающим в водорослях, растущих в щелях коралловых рифов. Травоядные рыбы поедают водоросли, а хищные поедают травоядных, и таким образом яд накапливается в мясе крупных хищных рыб: морского окуня, люциана, рыбы-хирурга и лосося (я посмотрел и убедился, что в меню значились все эти рыбы). Сакситоксин не причиняет самим рыбам никакого вреда, но он очень вреден для млекопитающих и, естественно, для человека. Джон оказался большим специалистом в данной области. «Впервые я столкнулся с этим, когда работал на Маршалловых островах двадцать лет назад. Меня тогда вызвали к четырнадцатилетнему мальчику, у которого развился полный паралич с параличом дыхательной мускулатуры после того, как он съел морского окуня. В те дни я сталкивался с сотнями подобных случаев. Носителями сакситоксина могут быть рыбы пятидесяти пяти видов. Рыбак не может определить, ядовита ли та или иная рыба, и никакие методы термической обработки не обеззараживают их мясо».

– Был момент, когда люди думали, что, возможно, литико-бодиг возникает в результате такого рыбного отравления, – продолжал Джон. – Но доказательств тому мы не нашли.

Стоило мне теперь подумать о восхитительных суши, которые мне так хотелось попробовать, как по спине у меня пробегал холодок.

– Я закажу куриные тэрияки и роллы с авокадо. Сегодня обойдемся без рыбы.

– Мудрый выбор, Оливер, – одобрил Джон. – Я последую твоему примеру.

Едва мы приступили к еде, как в ресторане погас свет. По залу прокатился стон – нет, только не это! – и официанты, расставив по столам свечи, зажгли их.

– Кажется, они были готовы к отключению, – сказал я.

– Конечно готовы, – невозмутимо произнес Джон. – У нас постоянно гаснет свет, Оливер, и все из-за змей.

– Что? – спросил я. Возможно, я ослышался? Не сошел ли мой друг с ума? Может, он все же съел какую-нибудь рыбину, отравился, а теперь галлюцинирует?

– Странно звучит, не правда ли? Знаешь, здесь повсюду водятся коричневые, лазающие по деревьям змеи – ими кишит весь остров. Они забираются на столбы телефонной связи, заползают в трансформаторные подстанции, лезут в кабельные тоннели, а потом р-раз! – и электричество отрубается. Такие отключения могут происходить два-три раза в день, поэтому здесь к ним все готовы – мы называем их змееключениями. Конечно, точное время каждого предсказать невозможно.

– Кстати, как ты сегодня спал? – спросил вдруг Джон без всякой связи с темой разговора.

– Очень хорошо, – ответил я. – Лучше, чем обычно. Дома меня будит пение птиц на рассвете.

– А здесь нет? – подсказал Джон.

– Да, теперь, когда ты об этом заговорил… Утром я действительно не слышал пения птиц. Я вообще его здесь не слышу. Очень странно. Вероятно, я не обратил бы на это внимания, если бы ты не спросил.

– На Гуаме птицы не поют – остров немой, – сказал Джон. – Когда-то здесь водилось много птиц, но все они исчезли, не осталось ни одной птичьей души. Всех пожрали эти лазающие змеи.

У Джона тонкое чувство юмора, и я не знал, стоит ли верить в эту историю. Однако, вернувшись в гостиницу, я раскрыл свой верный путеводитель по Микронезии и нашел там подтверждение слов Джона. Лазающие древесные змеи были завезены на Гуам в трюмах военных кораблей во время Второй мировой войны и, не найдя достойных конкурентов в местной фауне, стремительно размножились. Эти ночные змеи, прочитал я в путеводителе, достигают шести футов в длину, но «не представляют опасности для взрослых людей, так как их клыки расположены слишком глубоко в пасти». Змеи охотятся на мелких млекопитающих и птиц, поедают их яйца, что привело к вымиранию на Гуаме всех птиц, включая и некоторые уникальные виды. Сейчас под угрозой исчезновения находятся плодовые летучие мыши Гуама. Отключения электричества, прочитал я, ежегодно обходятся казне острова в миллионы долларов76.

На следующее утро я решил «поохотиться» на папоротники в джунглях Гуама. О ботанике Линн Ролерсон я знал от своих друзей из Американского общества любителей папоротников в Нью-Йорке. Линн и ее коллега Агнес Райнхарт работали над гербарием в Гуамском университете и опубликовали, среди прочего, великолепную книгу «Папоротники и орхидеи Марианских островов» (рисунок на ее фронтисписе, изображающий жизненный цикл папоротников, был выполнен Альмой ван дер Вельде). Я встретился с Линн в университете, и мы отправились в джунгли в сопровождении одного из ее студентов, Алекса, вооруженного мачете. «Вы можете заблудиться в джунглях, даже если хорошо ориентируетесь, – сказал он. – Стоит углубиться в джунгли на пять ярдов, как вы полностью теряете ориентацию, потому что ничего не видите за густыми зарослями».

Тропинка вилась среди океана очень крупных ярко-зеленых нефролеписов. Сотни, тысячи высоких острых побегов тянулись к небу везде, куда мог проникнуть взор. Nephrolepis biserrata – не обычный «домашний» нефролепис, это автохтонное для Марианских островов растение с огромными побегами листьев длиной до десяти футов. Пройдя сквозь их заросли, мы оказались в джунглях. Громадные панданы и фикусы шатром сомкнули над нашими головами листву. Это были настоящие джунгли, самые роскошные из всех, какие мне до сих пор приходилось видеть. Стволы деревьев были обвиты эпифитами, каждый квадратный дюйм земли был занят растениями. Алекс шел в нескольких ярдах впереди нас и прорубал тропинку мачете. Мы увидели огромный папоротник-гнездовик – чаморро, сказал нам Алекс, называют его галаком. Рядом мы увидели малый гнездовик, который показался мне родственником большого, но Линн пояснила, что на самом деле это растение другого рода – Polypodium, тоже автохтонный для Марианских островов.