Я отчитался Витьке о проделанной работе в смысле договоров о концертах в Москве, Витька отчитался о своей творческой деятельности – показал несколько новых песен, которые мы немедленно принялись обрабатывать. Марьяша ни в чем не отчитывалась, но взялась достать нам студенческие билеты, вернее, себе и мне – у Витьки таковой имелся. Студенческие билеты, как известно, дают возможность пользоваться железнодорожным транспортом за полцены, и мы решили не пренебрегать этим. Как я уже говорил, Марьяша была художницей, и для нее переклеить фотографии на билетах и пририсовать печати было плевым делом. Она раздобыла документы, выправила их как полагается, и мы стали окончательно готовы к гастролям.

Я почти через день теперь созванивался с представителями московского музыкального подполья, мы без конца уточняли суммы, которые „Кино“ должно было получить за концерты, место и время выступлений и все остальное – я и не думал, что возникнет столько проблем. Говорить по телефону из соображений конспирации приходилось только иносказательно – не дай Бог назвать концерт концертом, а деньги – деньгами.

– Привет. – Привет. – Это я. – Отлично. – Ну, у меня все в порядке. – У меня тоже. Я сейчас иду на день рождения, моему другу исполняется двадцать лет.

Это означало, что двадцатого мы должны быть в Москве. Все разговоры велись в таком роде и развили у меня бешеную способность читать между строк и слов и находить всюду, в любой беседе скрытый смысл. Способы передачи информации импровизировались на ходу – у нас не было точно установленных кодов, и поэтому иной раз приходилось долго ломать голову, чтобы разобраться, что к чему.

– У тебя есть пластинка Beаtles 1965 года? – спрашивали меня из Москвы. Что бы это значило, думал я. О пластинке речь – может быть, хотят мне ее подарить? Или здесь дело в цифрах? – Тысяча девятьсот шестьдесят пятого? – переспрашивал я. – Да, шестьдесят пятого, – отвечали подпольщики из столицы.

Ага, все ясно. Шестьдесят пять рублей обещают нам за концерт. Теперь нужно выяснить – каждому или шестьдесят пять на двоих. – Да, – говорил я, – я ее очень люблю, но у меня, к сожалению, нет ее в коллекции. А у тебя их, случайно, не две? – Две, – говорили мне. Отлично! Значит – каждому…

…Марьяша ездила с нами и помогала кое-чем кроме грима и костюмов – стояла, например, на стреме во время концертов – как-то раз нам пришлось просто бегом бежать из подвала, где мы успели, правда, отыграть всю программу, и я ухитрился даже вырвать на бегу деньги у мчавшегося бок о бок с нами менеджера. Бежали мы не от разгневанных зрителей – те-то были в восторге и сначала вовсе не хотели нас отпускать, а теперь вот сами бежали в другую сторону, как им было приказано, отвлекая на себя следопытов КГБ, приехавших познакомиться поближе с группой „Кино“.

Случались и спокойные, солидные концерты – в МИФИ, с „Центром“ в первом отделении, например. Вообще в МИФИ мы играли несколько раз, и это было, пожалуй, любимым нашим местом. Артем Троицкий раздухарился и устроил нам выступление в пресс-центре ТАСС, где мы опять-таки всем понравились… Мы очень полюбили московскую публику – она была прямо полярна ленинградской. Если в Ленинграде все подряд критикуют всех (как вы могли заметить по мне и по моей повести), то в Москве почему-то все всем восторгались. И это было нам очень приятно – стоило нам оказаться в столице, как из начинающей малоизвестной рок-клубовской команды мы превращались в рок-звезд, известных всей андеграундной московской рок-аудитории. Мы продолжали работать вдвоем, Петр Трощенков выбрался с нами только раз или два – работа в „Аквариуме“ отнимала у него много времени, и мы оставались дуэтом.

Витька продолжал писать, и материала для второго альбома у нас уже было более чем достаточно. Теперь, когда мы разделили обязанности и всеми административными вопросами стал заниматься я один, мой товарищ начал наседать на меня и все чаще и чаще требовал, чтобы я поскорее подыскал студию для новой записи. К Тропилло мы решили пока не обращаться – он очень много работал с „Аквариумом“, и мы не хотели лишний раз его напрягать. Борис снабдил меня длинным списком телефонов знакомых звукооператоров, сказав, что они, в принципе, могут записать любую группу, но уговорить их и заинтересовать именно в нашей записи – это уже мои проблемы. И я время от времени звонил, и с каждым звонком мои надежды на успешный поиск в этом направлении становились все призрачнее и призрачнее…»

Как видим, идет спокойная нормальная работа, если не считать абсолютной ненормальности концертной деятельности. Если группа не имеет филармонического статуса, то есть ее программа не принята худсоветом филармонии или Ленконцерта (в Ленинграде), тексты не залитованы, то есть не прошли проверку в Горлите (он же цензура), то выступать ей можно только подпольно.

Но как подпольно собрать концертный зал? Нужны афиши, объявления по радио и в газетах.

Таким статусом обладала в 1982 году группа «Машина времени». Андрей Макаревич сделал этот шаг в официальную эстраду, был осужден прогрессивной рокерской общественностью, но с успехом катался по стране, собирая стадионы и большие залы. Каких-то пару песенок ему петь не разрешили – и все.

С Цоем, «Аквариумом» надежд на благоприятную литовку почти не было, несмотря на то, что никакого протеста в песнях Цоя не содержалось. Однако образ молодого человека советской эпохи, создаваемый в этих песнях, будучи абсолютно правдивым, никак не устраивал идеологическое начальство. «Безысходность», «пьянство», «безделье» – вот что культивировали песни Цоя по мнению идеологических работников. С ними мне пришлось столкнуться уже через два года, когда меня пригласили в жюри Второго фестиваля рок-клуба и мне пришлось выслушивать представителей обкома комсомола и Управления культуры.

Поэтому концертная деятельность, «квартирники» были сопряжены с опасностью, правда, небольшой – подержав немного в кутузке (слово «обезьянник» появилось позже), рокеров отпускали. Организаторов концертов при большом желании могли и посадить ненадолго за незаконную предпринимательскую деятельность.

Марьяна Цой в своих мемуарах описывает этот отрезок времени, почти не упоминая о какой-то творческой деятельности Цоя. Молодую семью, как говорили раньше, «заел быт». Денег не хватало, нелюбимая работа обрыдла.

Цоя после училища, как уже упоминалось, распределили реставрировать Екатерининский дворец, и он каждое утро должен был являться туда из города к 8 часам утра и забираться на козлы, чтобы восстанавливать лепнину потолков. Руки постоянно были в гипсе, штукатурке, краске.

А Марьяна ходила в свой цирк, который тоже ей надоел. И если поначалу она настраивалась на карьеру в этой области, то сейчас она уже решила связать себя с делом Виктора – с музыкой.

А поскольку Марьяша была девушкой умной, активной, властной и напористой, можно себе представить, что у нее сразу появились собственные представления, что нужно и что не нужно делать.

В своей повести «Точка отсчета» она тактично не выпячивает свои заслуги. Но мне она не раз говорила, что она выбрала Цоя за талант, почувствовав его огромные возможности. Но Цой был еще неограненным алмазом. И Марьяша поняла, что она должна его огранить.