Он думал о ней без конца. С отвращением, проклятиями, горечью — но думал. И постоянной спутницей этих мыслей была дрожь, пробегающая по спине к чреслам, и жар в паху. Морис бредил той встречей.

Порой чувственные воспоминания были такими ясными, что он, будто снова, ощущал, как гибко и сильно движется тело этой златовласой проститутки, как тесны и жарки мышцы у нее внутри, как она отдается ему — страстно, бешено, с подлинным желанием, отдается до кончиков ногтей, и всё в ней волновало Морису кровь. Лишь только вспоминая о ней, он невероятно возбуждался, и, черт возьми, теперь ему хотелось думать о ней всякий раз, как выпадала возможность — даже за столом, за семейным ужином. Стыдно было признаться, но она завладела им без остатка, стала как бы наркотиком, дурманящую силу которого он хотел испытать снова и снова… чего бы это ему ни стоило.

Жизнь в семье, как Морис ни убеждал себя в обратном, стала особенно скучной. На службе он еще как-то забывал об Адель, но когда службы не было, скука чувствовалась особенно сильно. Он и доныне не особенно любил эти походы в церковь по воскресеньям и чинное гуляние в Булонском лесу (честно говоря, Морис не раз завидовал Эдуарду, до сих пор не связавшему себя никакими узами и жившему в свое удовольствие, — завидовал особенно в первые годы брака), а теперь у него вовсе пропал интерес к этим семейным церемониям. Он поневоле вспоминал слова Адель о том, как странно заключаются браки в нынешнем обществе, и думал: «Черт возьми, ведь она в чем-то права!

Разве женился бы я на Катрин по своей воле? Кто знает!» Он считал такую мысль предательством по отношению к жене и матери его детей, но из честности признавал, что жена за семь лет ему изрядно поднадоела. Он знал уже ее так хорошо, что Катрин утратила для него всю прелесть новизны. Ничем, абсолютно ничем плотским она не могла его привлечь, тем временем как каждая черточка Адель манила и очаровывала.

Морис не находил себе места целую неделю. Потом наступил перелом: в воскресенье, бездумно бродя по дому, капитан д'Альбон зашел в кабинет и обнаружил переброшенный через стул сюртук, забытый служанкой. Мориса словно обдало жаром: он узнал сюртук, в котором был у Адель… в котором овладел ею.

Рывком он поднес его к лицу, скомкал в руке, и от ткани повеяло таким умопомрачительным и дурманящим запахом гвоздики, что это перевернуло всё сознание Мориса и сломало волю.

Что это было? Чары? Колдовство? Заговор? Он этого не знал. Сладко-загадочный запах гвоздики приобрел над ним небывалую власть. Запах этот звал, манил, обволакивал. Потоптавшись на месте, Морис понял, что бороться не в силах.

Спустя десять минут он вышел из дома и отправился на улицу Берри.

У мадемуазель Эрио были гости. Как всегда, играла музыка и вальсировали пары. Старика Тюфякина своим щебетом развлекали две глупые, очень юные проститутки.

Адель вышла к Морису в белом платье с черными кружевами, в небрежно убранных густых волосах была роза. Едва взглянув на Мориса, она поняла, чего он хочет.

— Милости просим, капитан, — сказала она. — Признаюсь, я ждала вас да и ждать почти перестала.

— Я… я пришел за… — Он не мог найти подходящего слова, чтобы ясно объяснить.

— Не трудитесь. Я всё понимаю. Ко мне приходят только за одним. Обещаю, вы получите облегчение….. — Тон ее был полуприветливый-полуиронический, потом она с усмешкой спросила: — Деньги вас есть?

— Пять тысяч. — Морис с искаженным лицом протянул ей купюры, взятые из дома.

— Но, мой милый, всем ведь известно, что я отдаюсь за сто тысяч, а вы мне остались кое-что должны за прошлый раз. Это просто смешно.

Он должен был бы возмутиться. Но желание забыться, испытать то дикое шальное блаженство, что он пережил в прошлый раз, было сильнее всего на свете… Морис подумал, что отдаст что угодно — деньги, дом, даже честь — за час такого забытья, пожертвует всем, лишь бы его не томили. Задыхаясь от нетерпения, он произнес:

— Я принесу. Позже… Непременно. И еще я хотел бы, чтобы вы ответили на один вопрос…

Адель рассмеялась.

— В кредит? Забавно! Признаюсь, никогда мне еще не доводилось обслуживать кого-то в кредит! — Посерьезнев, она добавила: — Так и быть, я пойду вам навстречу.

Только, разумеется, теперь уж вы напишите мне вексель.

— На сколько?

— На сто двадцать тысяч.

— Это почему же столько?

Она пожала плечами:

— За прошлый раз и за этот… Положим, в прошлый раз целой ночи я вам не подарила, этим и обусловлена скидка. Для всех существуют одинаковые цены. Почему же вы думаете, что вы особенный?

— Вы просто… просто мерзавка. Я еще не встречал таких.

Она спокойно произнесла:

— Стало быть, вы мало видели в жизни. Впрочем, многие мужчины ведут себя странно… они почему-то полагают, что удовольствия, которые я для них не жалею, ничего не стоят. — Она улыбнулась: — Да, это правда ничего не стоит, но только с женой… Подходит вам это, Морис? Или вы, идя сюда, надеялись на что-то более острое, пряное и пикантное?

Ему сдавило горло. Он насилу произнес, что согласен.

— Отлично. Жюдит поможет вам подписать вексель, а потом, — глаза Адель улыбались, — вы, мой друг, окунетесь в настоящую пучину блаженства, это я вам обещаю.

Она медленно двинулась в сторону зала, но голос Мориса остановил ее.

— Подождите, — сказал капитан д'Альбон, — есть кое-что еще…

— Ах да! Вы говорили о каком-то вопросе. Что за вопрос?

Она смотрела на него внимательно и любезно, всем своим видом выражая преувеличенную предупредительность.

— Там, в банке, вы играли комедию?

— В банке? — переспросила она…

— В банке Перрего. Признайтесь… вам ведь не нужны были деньги?

Она насилу удержалась от смеха.

— Боже мой, Морис, неужели деньги могут быть не нужны? Конечно, они нужны были и мне, но не так срочно, как я говорила.

Снова сбитый с толку ее вызывающей, бесстыдной откровенностью, Морис сдавленным голосом выговорил:

— Почему же… Почему вы так много лжете?

После этих слов, она, казалось, уже не могла сдержаться и рассмеялась так, будто ничего нелепее этого вопроса в ее понимании и быть не могло. Смеясь, она даже ухватилась рукой за стол, чтобы не упасть.

— От лжи зубы белеют, милостивый государь! — произнесла она, задыхаясь от смеха. — Зубы белеют! Вы этого не знали?

Для того, чтобы заплатить ей и иметь возможность еще раз вкусить блаженства, Морис заложил свое капитанское жалованье до сентября 1837 года, и с этого