— Кеико спятила, — сообщает Мичико, отгрызая добрую толику ногтя. Можно подумать, сама только что не носилась по комнате туда-сюда. — Мне остановить ее?

— Если она спятила, ее уже не остановишь. Она так и будет вращаться, вращаться, пока сама себя не собьет в масло.

— В масло? — повторяет Фумико. — Теперь и вы спятила.

— Спятили — множественное число, Фумико.

— Я спятили, — со смехом говорит Норико. И вот уже они все повторяют то же самое — все, кроме старосты группы Акико, которая не в силах не супиться, и Кеико, которая униматься и не думает.

— Кеико просто изображает, — поясняет Хидеко, повыше подтягивая гетру на пухлой ножке.

— Что изображает, Хидеко? Дервиша, ветряную мельницу, волчок или…

— Вертолет! — кричит Кеико и перестает вертеться. Ухмыляется — шире уже некуда. — Учительница приехать в школу в вертолете.

И все начинается сначала. Даже запуганная малышка Мичико вытягивает руки и присоединяется к крутящемуся хору. «Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка».

Акико бегает за товарками, приложив палец к губам и всячески шикая, но тем и дела нету.

— Я уезжала на выходные.

— Куда уезжала? — не отступается Фумико.

— Я ездила в Осаку, а потом — в Токио… за покупками.

— За покупками! — Пухленькое личико Хидеко так и светится.

— Вы ездить за покупками в вертолете? — уточняет Норико, локтем подталкивая Фумико.

— Я уехала на поезде, а вернулась на вертушке.

— На вертушке? — Мичико закусывает нижнюю губку.

— Мокка-мокка-мокка, — шепчет Фумико на ухо Норико.

— Ктошный вертолет? — любопытствует Кеико.

— Одного друга Гермико.

— Богатый друг, — вздыхает Хидеко.

— По-моему, нам пора начать урок. — Я словно вернулась в гребаный Летбридж, такой маленький и тесный, что каждая собака знает все на свете еще до того, как это «все на свете» произошло. — Мы припозднились.

— Ктошный вертолет? — не отстает настырная Фумико.

Я бы подыскала ей пластического хирурга, чтобы тот родинкой занялся и заодно рот ей зашил.

— Подарок для вас, когда вы возвращаться, — вступает Норико. — На столе.

Кеико подкрадывается поближе и шепчет мне на ухо:

— Мокка-мокка.

С меня довольно. Хватаю ее за плечо и толкаю на подушку. Подушка выскальзывает, Кеико ударяется задницей об пол. Мичико вскрикивает, как будто это я ее опрокинула. Акико заламывает руки.

— А ну, прекратили гребаный бардак и сели по местам, о’кей?

Мичико плюхается на ближайшую подушку, запихнув в рот все пальцы сразу. Норико, Акико и Хидеко следуют ее примеру. Только Фумико канителится: то туда подвинет подушку, то сюда затянутым в чулок пальчиком, пока не находит для нее идеальное место, между подушкой Норико и подушкой Кеико, которая пустует: Кеико предпочла остаться на полу.

— Я — ваша учительница, но из этого вовсе не следует, что я — ваша собственность. Я никак не в силах помешать вам шпионить за мной, — Мичико опускает голову, — однако я имею право на личную жизнь. Что я делаю в свободное время, вас никоим боком не касается, ясно?

Долгое молчание.

Наконец Хидеко — бурундучиные щечки закраснелись — выдавливает из себя:

— Шпионить нет.

— Нет-нет, мы вовсе не шпионили, — подхватывает Акико. — Утром была наша очередь подстригать кусты на шахматной доске рядом с парковочной площадкой.

— А откуда вы узнали про мой подарочный фрукт? Кто-то еще и дом мой обшарил.

Теперь потупилась Кеико.

— И чтоб больше этого не было. Как вам понравится, если бы я вздумала совать нос в вашу личную жизнь? Вам было бы приятно?

Те девочки, что не изучают пол, глядят на меня и качают головами.

— Как, неужто вам было бы приятно? Мичико неуверенно поднимает руку.

— Не нужно этого делать, Мичико. Говори сразу.

— В Японии личной жизни нет.

— Это как же так?

Мичико поднимает голову, глядит на меня: в глазах у нее слезы.

— Это правда. Каждый — часть всех остальных. Мы все часть целого, как большая семья. Отдельных частей нет.

Ясно как день.

— Стало быть, кто угодно имеет право войти ко мне в дом и порыться в моих вещах?

Кеико глядит мне в глаза.

— Нет, это нельзя. Почти всегда. Если у кого-то есть очень веская причина, тогда, может, о’кей. Но вы права — в дом заходить нехорошо.

— И моя личная жизнь — мои выходные — мне не принадлежат?

— Вы теперь — часть нас, мы — часть вас, — говорит Акико. — Все мы заодно. — Надо думать, в прошлой жизни была капитаном болельщиков.

— Во имя школы, — хором декламируют Фумико с Норико, — все во имя школы.

— Школа важнее, чем я, или вы, или кто угодно, — сообщает Хидеко, в качестве иллюстрации сцепляя пухлые, как сосиски, пальцы.

— Послушайте, я тоже обеими руками за школу, но мои выходные принадлежат мне. Врубились?

Девочки искоса переглядываются, словно говоря: и что толку, она все равно никогда ничего не поймет. И они правы; я ничего не желаю знать. Все, что мне нужно, — это мои выходные и моя личная жизнь.

— Врубились? — повторяю я и молча жду, пока все они, даже надутая Кеико, не кивнут. — Кеико, ну-ка садись обратно на подушку, мягкое место отморозишь.

— Мягкое место? — повторяет Кеико. Я показываю на себе.

— Мягкое место. Задница. Жопа. Попка. Афедрон. Большие полушария. Курдюк. Седалище. Дупа. Булки. Ягодицы. Корма. Пятая точка. Емкость с пастой. Выхлопная труба. Огузок. Гузно.

— Гузно. — Норико разражается смехом — и остановиться уже не в силах.

Кеико усаживается на подушку и зыркает на меня из-под черной челки.

— А сейчас нам хорошо бы поговорить о нашей будущей постановке. Мистер Аракава хочет что-нибудь короткое и несложное; кстати, нам разрешили пользоваться одной из больших аудиторий для репетиций три дня в неделю.

— Мы ставить настоящий спектакль? — охает Мичико.

— Это всего лишь одноразовая постановка, для школы, в зале «Кокон».

— Зал «Кокон», — вздыхает Хидеко.

— А что это будет за постановка, нам с вами как раз и предстоит решить. Хотим ли мы взять уже готовый мюзикл или хотя бы отрывок, — ну, не знаю, что-нибудь вроде «Вестсайдской истории»[91]или «Кабаре», или мы хотим придумать что-то свое?