Эта книга посвящается Сюзанне и Александру Гринхо, а также Грэму Каллану и Робину Уилсону, гражданам иной маленькой островной нации.

Опустошенная сестрица, ешь досыта!

Изречение на японском пенале.

Красавица Эвридика, лесная нимфа, была женой Орфея, прославленного песнопевца, чей голос звучал так сладостно, что дикие звери ложились на землю и внимали его песням, а цветы и деревья колыхались в лад его мелодиям. Жили супруги во Фракии, на склоне горы Олимп. Однажды Эвридика купалась в реке со своими подругами, речными нимфами; ее ужалила гадюка, и она умерла. Орфей горевал о ней до тех пор, пока поток слез не принес его в подземный мир, где, заиграв на волшебной лире, он умолил темных владык позволить Эвридике возвратиться вместе с ним к дневному свету. Темные согласились исполнить его просьбу, но с одним условием: выводя жену из царства теней, он не должен оборачиваться и глядеть на нее до тех пор, пока они не переступят порога мира живых. Сопровождать Эвридику приставили крылатого Гермеса, вестника богов. Обратный путь оказался долог; охваченный неодолимой страстью, Орфей обернулся посмотреть, Эвридику настигла вторая смерть, и Гермес отвел ее обратно вниз.

Понесший двойную утрату Орфей искал забвения в вине и песнях. Говорят, будто с тех пор он чурался женщин и окружил себя пригожими юношами. Они встречались по ночам в накрепко запертом доме и постигали священные мистерии, знание о которых поэт принес из подземного мира. Фракийские женщины, в ярости оттого, что им закрыт доступ в дом, к мистериям, музыке и поэзии, напали на Орфея из засады и расчленили его. А куски побросали в ту самую реку, в которой погибла Эвридика. Его отрубленную голову подхватило течением; она плыла к морю — и пела…

В отеле «Акасака Перл» все говорят по-английски. Никаких проблем. Сию минуту. Я бегу по плавным извивам коридоров. Да где ж у них этот гребаный льдогенератор? Горничные уступают мне дорогу: ныряют за тележки и кланяются. С губ их срывается ликующее «охайо»[1]— или что-то в этом роде. «Охайо!» — откликаюсь я, чувствуя себя на подсобной роли в мюзикле Роджерса-Хаммерстайна[2]. Похоже, для таких, как я, на каждом этаже отведено особое пространство — слева от лифтов. Нет, не обязательно для приезжих с Запада; для тех, кто одевается на западный лад. Насколько я могу судить, в «Акасака Перл» из «западников» — только я, причем все упорно стараются этого не замечать. Что ж, плачу любезностью за любезность. Однако льда все-таки хотелось бы. Я знаю, что сейчас семь утра, да только не по моим часам, черт подери. Мне бы здоровенное пластиковое ведерко со льдом для бутылки коньяка, добытой в дьюти-фри.

Предпочитаю коньяк охлажденным.

Бронзовые двери лифта расходятся. Мне навстречу, поправляя плоскую шляпку, выходит посыльный. «Лед, — кричу я ему. — Лед!» Он улыбается, кланяется, удаляется по коридору. Я семеню за ним по пятам: наверняка льдогенератор где-то здесь, в каких-нибудь нескольких ярдах! Дойдя до середины коридора, посыльный стучится в дверь. Лед… Дверь распахивается. Тип в сине-белом халате протягивает пару черных мужских туфель. Дверь захлопывается, посыльный кланяется темному дереву, оборачивается и обнаруживает меня: я вопросительно гляжу на него сверху вниз. «Лед», — заверяет он меня. И, низко поклонившись, улепетывает прочь.

Возвращаюсь к себе, звоню в «обслуживание номеров».

— Охайо, — отвечает женский голос.

— Охайо. Вы говорите по-английски?

— Миньютечку.

Трубку не вешаю. Синтезатор наяривает «Дом на просторе»[3].

— Чем могу служить? — На сей раз мужчина: да мы явно прогрессируем!

Излагаю свою нехитрую потребность.

— Только лед?

— Только лед.

— А. — Со странным всхлипом втягивает в себя воздух. — Будьте любезны, подождите.

— «Дом, дом на просторе…»

— Чем могу служить? — На сей раз голос другой. Во всяком случае, мне так кажется. А может, все это — часть замысловатой игры, в которую принято играть с иностранцами.

— Будьте добры, мне бы немного льда.

— И что еще?

— Ничего. Просто большое ведерко со льдом. У вас ведь есть лед, я надеюсь?

— Сию минуту пришлю.

— Спасибо вам огромное.

Изучаю тоненькую зеленую брошюрку на туалетном столике. «Ваши действия в случае стихийного бедствия». Инструкции касательно землетрясений. Совсем из головы вон, что они тут бывают. Вот, значит, зачем тяжелый хромированный электрический фонарь в ящике столика. А также, возможно, и два одинаковых тома в переплете, на одном — название по-английски: «Учение Будды».

В дверь стучат. Тот же самый коридорный. Наверное. Тащит серебряный поднос, на нем — чаша для омовения пальцев, доверху наполненная кубиками льда, и две бутылки содовой.

Торжественное вручение счета.

Не веря глазам своим, я пялюсь на четыре цифры перед значком иен. Прикидываю в уме, что за две бутылки газировки и жалкую горсточку льда с меня дерут двадцать четыре доллара.

— Содовую никто не заказывал.

Коридорный придвигается ближе, по-прежнему отгораживаясь от меня подносом.

— Лед, — улыбается он.

Тыкаю пальцем в каждую из запотевших бутылок по очереди и яростно мотаю головой.

— Содовая — нет.

— Надо.

Рассветное солнце играет на серебристых пробках.

— Надо?

— Чтобы лед, — тонкий указательный палец указывает на чашу, — надо напиток.

— А. — Беру предложенную ручку, внизу счета небрежно вывожу свои каракули.

Коридорный ставит поднос на туалетный столик и направляется к двери.

— Минуточку. — Вкладываю в его ладонь монету в пятьсот иен.

Он внимательно изучает раскрытую ладонь — и возвращает монету.

— Чаевые нельзя.

Сажусь на постель, на подносе передо мной искрятся прохладные бутылки. Открываю одну, залпом выпиваю. До чего ж приятно! Наконец-то — не дома!