Появившийся на улице легионер заметил Фалько в дверях кафе, откуда тот наблюдал за этой сценой, и подошел. Куртка расстегнута, кепи сбито на затылок, руки в карманах. Стал рядом и, глядя вслед морякам, уже скрывавшимся в конце крутого спуска, сказал:

– Überraschend![15] Voilà des mecs bizarres, nicht whar? Вот ведь чудаки эти испанцы, а?

Занимался туманный рассвет, моросил дождик. Чайки вяло кружили над свинцовым полукругом Танжерской бухты, где в сероватой дымке угадывались силуэты кораблей.

Накатывая на берег, тихо рокотал прилив. Фалько сидел на бульваре, под пальмами, рядом с отелем «Мажестик». Внизу, в нескольких шагах от заасфальтированной аллеи, в мокром от прилива песке рылся пес. Вот он отскочил от набегающей волны, замер и уставился на Фалько большими грустными глазами. Тощий, грязный, облезлый, с висячими ушами и взъерошенной влажной шерстью. Бродяга, в это утро решивший поискать себе компанию.

– Отстань, а, – сказал Фалько негрубо.

Пес увязался за ним полчаса назад, едва Фалько вышел из отеля. Спал он плохо, мучился от мигрени, которую не смогли унять две таблетки кофе-аспирина. Едва рассвело, он поднялся, оделся, накинул плащ, вышел на улицу и, оставляя за спиной порт, медленно побрел по проспекту, окаймлявшему полоску пляжа. Он шел с непокрытой головой, потому что панама не спасла бы от дождя. Ходьба немного облегчила головную боль. И дала возможность поразмыслить. Наверно, потому он неожиданно для себя и оказался перед отелем «Мажестик». И пес следовал за ним неотступно.

– Отстань, – повторил Фалько настойчивей.

Но пес поступил наоборот. Короткой рысцой поднялся на бульвар, вывалив язык, собрался потереться боком о брючину. Фалько после краткого раздумья опустил ладонь ему на темя и почувствовал влажное тепло. Пес поднял морду и благодарно эту руку лизнул.

– Не любишь, когда командуют?.. Надеюсь, ты хоть не из этих шелудивых дворняг-анархистов?

Пес в ответ лишь вильнул хвостом, не выдав партийную принадлежность. Тогда Фалько поднял воротник плаща и перевел взгляд на трехэтажный фасад «Мажестика». На окна номеров.

Ему не нравилось сидеть здесь. Быть может, к тому, что он ощущал сейчас, не очень подходило слово «растерянность», но оно с каждым мигом все больше соответствовало истине. Ева Неретва, она же Ева Ренхель, она же Луиза Гомес, она же – еще черт знает кто. Он вспоминал ее тело в полутьме постели и это же тело – распятым и истерзанным на топчане. Вот что осталось. Жалость и странная верность, вожделение вперемешку с нежностью. И с полным отсутствием того, что определяется понятием «завтра». Остались, короче говоря, чувства.

Тем не менее Фалько огорчало, когда к работе холодного механизма, управлявшего и мыслями его, и поступками, к суховатому – «циничному», уточнил бы адмирал, – безразличию к добру и злу, примешивались чувства, контролю не поддававшиеся. Все, что нельзя было разложить по полочкам в итоге здравого размышления в компании с сигаретой и рюмкой или с несколькими миллиграммами ацетилсалициловой кислоты и кофеина, томило беспокойством, пригибало к земле ненужным и даже опасным бременем, которое приходилось волочь, проходя пустыней своей жизни. А она у него, между прочим, одна – другой не будет. В битвах определенного рода на небеса попадают только мученики, а он, хоть, может быть, в один далеко не прекрасный день и будет замучен насмерть и погибнет, воя от непереносимой боли, если не успеет принять цианид или еще какое-нибудь эффективное и быстрое средство, – все равно в мученики не годится. Ну никак.

Его дело – вести игру, понимаемую как цель, а не как средство. И не рассчитывать на приз в конце. В райские чертоги, забронированные для героев, ему хода нет. Доступа не будет.

– Проваливай, Бакунин.

Чувствуя, как текут дождевые капли по волосам и по лицу, он сунул руки в карманы и через засаженную кустарником эспланаду двинулся в сторону европейской части города. Пес постоял минутку и пошел следом, по пятам.

– Уйди, я сказал.

На этот раз пес опустил уши и немного отстал. Посреди эспланады Фалько остановился – и пес тоже: присел метрах в трех-четырех, печально постукивая хвостом о землю.

Фалько наклонился, подобрал камень и стал медленно выпрямляться, не сводя глаз с пса: тот – одинокий, промокший, с большими печальными глазами, с высунутым меж клыков языком, подергивающимся от частого дыхания, – в эту минуту отчетливо напоминал его самого.

– Сочувствую тебе, товарищ.

Швырнул камень и, пройдя шагов двадцать, оглянулся. Пес не трогался с места и глядел ему вслед.

В отдалении под темным небом вырисовывались в тумане мачты яхт рядом с портальными кранами и крышами пакгаузов. Яхты класса «люкс», подумал Фалько. Безобидные, белоснежно-стерильные, они резко отличались от серых боевых кораблей и облупленных грязных сухогрузов – те и другие бросали вызов морской стихии и людям не просто так, а во имя какого-то дела и шли навстречу своей судьбе сквозь штормы и орудийный огонь. «Маунт-Касл» и «Мартин Альварес», дичь и охотник, честно исполняли свой долг. Что общего у них с этими белыми, стильными, вылощенными эфемерностями, которые рискуют выходить в открытое море, только если небо безоблачно, а безопасность гарантирована? Фалько злорадно представил, как налетает гигантская волна и в щепки расшибает о бетонный причал отделанные красным и тиковым деревом каюты. Недалек тот день, с жестокой улыбкой подумал он, когда люди своими руками совершат то, на что пока не решается застенчивая природа. Да-да. Они усердно работают над этим.

Сегодня я мог бы без разговоров убить ближнего своего, сказал себе Фалько, уходя. Ни за что, просто так. Душу отвести.

Антон Рексач ждал его в своем офисе напротив отеля «Минзах». Фалько по пути заглянул в шляпный магазин, купил себе серый фетровый непромокаемый «стетсон» и, помяв его немного в руках, чтобы выглядел хоть чуточку поношенным, сунул за ленту бритвенное лезвие. Потом оглядел в оба конца блестящую от дождя улицу, разминулся с медленно катившим автомобилем и вошел в здание.

Дверь ему открыл сам Рексач. Он был один в душном кабинете, обставленном более чем скромно – стол, два стула и картотечный шкаф. Пахло застарелым табачным перегаром. Войдя, Фалько стряхнул дождевые капли с плаща на покрытый линолеумом пол. На стенах висели аэрофотоснимок Танжера, рекламный календарь пароходной компании и швейцарские часы с кукушкой. Рексач указал на стул, а свои сто с лишним килограммов разместил за письменным столом.

– Красные выторговали себе еще двое суток, – начал он.

– Это точно?

– Мне только что сообщил Фрагела де Сото, наш консул. Добились все же своего…

– А предлог?

– Ссылаются на неисправность в турбине низкого давления. Впрочем, Контрольная комиссия особо подчеркнула, что это – последний срок. Больше уступать не намерены.