В целом же всё было нормально, пока не наступил пятьдесят седьмой год – год фестиваля.

Участковый принёс бумагу, где нам с матерью предписывалось выехать на сто первый километр от Москвы на время фестиваля.

– Сама знаешь за что – сказал участковый; наверное ему донесли о материных запоях.

Ну а меня отправили, видимо, для того, чтобы ей было легче уехать.

Мать молча собрала вещи и уехала в какой-то городишко к знакомым, а я убежал с вокзала и решил остаться на фестиваль.

Кончилось тем, что меня задержали сначала во дворе, а потом дома и влепили один год малолетки. В лагере мне исполнилось восемнадцать, и освобождался я уже с общего режима без права проживания в Москве.

Это только легко сказать для человека, чья жизнь с детства связана с Москвой.

Короче говоря, прописки мне не давали около двух лет, а потом после трёх предупреждений, дали полтора года строгого.

И понеслось. Жить на сто первом километре по общежитиям с уголовщиной, пьяницами и проститутками невозможно, а длительные пребывания в Москве, всегда заканчивались для меня подписками и тюрьмой.

Может быть я бы и плюнул на всё и уехал куда-нибудь в Горький, но у меня уже была жена Люба и сын Женька, а кроме того у матери умерла сестра, и она осталась совсем одна.

Короче, вот уже почти двадцать лет я мыкаюсь по лагерям, не имея ни жизни ни покоя.

Уже и жена устала, и у меня сил нет. Жить где-то вне Москвы, так лучше в лагере.

А живу в Москве – рано или поздно ловят. То с работы сдадут, то с подъезда.

В жизни ничего не украл, дерусь только в лагере, не пью и не курю.

Вскоре Женя ушёл на досрочное, но звонил мне в контору постоянно и просил, при первой возможности, приехать к нему в Москву.

Такая возможность появилась не скоро. Мы с женой ехали как-то через Москву на юг, и я предложил ей поехать к Женькиной жене, где, как сказала его мать, он сейчас находится.

За те восемь лет, что мы не виделись, он успел отсидеть ещё два срока, и уже третий месяц жил на свободе, работая нелегально грузчиком на товарной станции. Зарабатывал он неплохо и утряс с участковым свои дела.

– Пока никто не напишет бумагу – закончил участковый их разговор.

Сына я не видел, а жена Люба приятная и тихая женщина, работавшая тогда на Всесоюзной студии грамзаписи, очень нам понравилась. Она, кстати, подтвердила, что на их с Женькой свадьбе играли Первый концерт Чайковского, а не марш Мендельсона, чем и закончила наш, ещё лагерный спор.

Чтобы поговорить без женщин, я предложил пойти выпить пива.

– О! Я тебя сейчас таким напитком угощу, завал!

Так я впервые попробовал разливную «Фанту», которая только появилась, и был в восторге.

Видя моё благополучие, Женька напомнил мне про тридцать шестой этаж.

– У тебя всё ещё впереди, попомнишь меня, а для меня жизнь уже кончается.

– Жень! Да тебе ведь только сорок два.

– Люба хочет развестись со мной – сил у неё уже нет, сын почти чужой, мать спивается совсем, а что мне без них делать.

– Приезжай ко мне! Захочешь – будешь у меня водителем, и с квартирой решим.

– Лишнее это всё, Не могу я тебя подставить. А я уже за себя не ручаюсь. Дошёл совсем. Нервы ни к чёрту.

Через два года я нашёл его у матери. Он был в синей телогрейке. От глаза до угла рта у него краснел большой полукруглый шрам.

– Это меня пьяные козлы пивной кружкой отоварили. Но я тоже им, гадам, устроил.

Я торопился, и мы на такси вместе поехали на вокзал. Я ехал на север, и у меня в багаже была дублёнка, поэтому свою кожаную куртку я отдал ему. Отдал и почти все деньги, что у меня оставались.

– У меня чувство, что мы видимся последний раз – его изуродованный глаз слезился.

Прошло несколько лет. Так получилось, что у меня в Москве появились связи и много возможностей. Я решил разыскать Женьку. Позвонил матери, но знавшая меня её соседка сказала, что мать недавно похоронили, а Женя сидит где-то в закрытой психиатрической клинике.

Я хотел было через знакомых эмвэдэшников узнать адрес, но, в конце концов, оставил это дело. Наверное, не хватило духу.

Самым глупым евреем, которого я встречал на гулаговской земле, был Гарик Фрумкин.

Ему было уже за тридцать, но в голове его был абсолютный бедлам. Он кем-то всё время пытался казаться, но, кроме того, чем он был, за ним ничего не водилось.

У него были мутноватые глаза, невыразительный рот и могучие плечи. Молол он разную чушь, то выдавая себя за вора – карманника, то за повара маршала Гречко, абсолютно не понимая всей абсурдности и несовместимости подобных утверждений в лагере.

Серьёзно его из путёвых парней никто не воспринимал, но и не было каких-либо оснований его отшивать, так как подлостей за ним не знали, неоплаченных долгов не числилось и, по лагерным понятиям, он скорее тянул на статус городского сумасшедшего, чем на непутёвщину. Те же, кто его совсем не знали, и пытались на него наехать или высмеять, натыкались на его чугунные кулаки. А он махал ими быстрее, чем думал.

Моя блатная и очень уважаемая лагерная семья не понимала, что меня могло связывать с Гариком, и вообще, зачем я вожусь с этим идиотом.

Я же с радостью и удовольствием купался в его глупостях и приключениях, удерживая, при этом, достаточную публичную дистанцию, чтобы не подставиться под мины, на которые он, по глупости, постоянно наступал.

Уж очень он был похож на любимую мной Лялю из фильма «Подкидыш» и на некоторых, дорогих моему сердцу, одесских родственников.

Вспомнил же я о Гарике в связи с двумя его замечательными поговорками.

– Пускай меня воры палками побьют, если я не прав! – часто говорил он, после чего изрекал свою очередную глупость.

А когда он желал себе счастья, то, мечтательно глядя в небо, говорил:

Не многие теперь знают о том, что Сигизмунд Леваневский, один из первых лётчиков – Героев Советского Союза, погибший при выполнении важного задания. По сплетням же, лётчик пропал в тайге вместе с тонной золота, которое вёз в Америку. Страна горевала о герое, а циничные зеки были уверены, что золото Сигизмунд украл и пропивает его теперь с бабами в американских кабаках.

Но это всё между прочим, а вспомнил я о Гарике, чтобы сказать следующее:

– Пускай меня воры палками побьют, если я неправ, но следственная тюрьма города Хмельницкого на Украине самая лучшая тюрьма в Союзе.

Не буду утверждать, что я прошёл большинство тюрем нашей необъятной страны, но кое-что всё-таки повидал.