– А что там было при Штеттельберге? – спросил папа. – Где этот Штеттельберг?

– Нигде, – сказала я. – Я пошутила. Так что с образованием у меня полный порядок.

– Но вдруг у тебя есть какие-то особые способности? – Папа даже всплеснул руками. – Например, к математике. И ты будешь, как Амалия Эмми Нётер. Или к литературе. И ты станешь, как любая из сестер Бронте.

– Оставь, – сказала я.

– Нет, нет, – упорствовал папа. – Это была бы страшная катастрофа, если у тебя талант, а мы его зароем в землю.

– Если мы его хорошенько зароем, – сказала я, – никто об этом не узнает. А главное, мы сами об этом никогда не узнаем, и не будем мучиться. Так что не беспокойся, папочка.

– Нет, нет, – повторял он. – В любом случае образование надо продолжать.

– Только не математику, – сказала я.

– Всеобщую историю, включая историю изящных искусств, – сказал папа, щелкнув пальцами. – Политическую теорию. Русский язык.

– Хорошо, – согласилась я. – Но не больше.

Поэтому там, где раньше жила госпожа Антонеску, мне оборудовали некое подобие классной комнаты. Поставили большой письменный стол, книжный шкаф и вертящуюся этажерку для бумаг. И ко мне стали ходить три учителя: истории, включая изящные искусства, русского языка и политической теории. Шесть дней в неделю. По два занятия каждого предмета. То есть в понедельник и среду я занималась историей и искусствами. Во вторник и пятницу я занималась русским языком, а в четверг и субботу – политической теорией.

Поначалу папа хотел, чтобы я занималась два дня одним, два дня другим и два дня третьим. Но потом он решил, что нужно заниматься вперемешку. Кроме того, учитель русского языка отказался заниматься со мной по субботам, а именно на пятницу и субботу (по папиному расписанию) приходились эти занятия.

– Твой учитель русского языка, естественно, еврей, – объяснил мне папа.

– Почему естественно? – спросила я.

– Потому что это Россия, Далли, – сказал мне папа. – Я бывал там. Один раз я прожил там почти полгода. Тебя еще на свете не было. Это Россия, Далли. Там все вот так.

– Но он будет учить меня русскому языку или еврейскому жаргону? – испугалась я.

– Русскому, русскому, – успокоил меня папа. – У него диплом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского императорского университета. Он мне показывал.

– Пускай и мне покажет, – сказала я.

– Это неловко, Далли, – возразил папа. – Что за недоверие?

– Ну так я у него сама попрошу.

Диплом оказался совершенно настоящий.

Мы так и начали изучать странные русские буквы по этой бумаге с завитушками и печатями. Вообще же русский язык оказался легче, чем я предполагала, а про учителя я вспомню потом, если времени хватит.

Но он был хороший, хороший, хороший.

Итак, был четверг, вторая половина дня. Учительница всеобщей истории уже ушла. И я ходила из комнаты в комнату, ожидая вечера, когда мы должны были опять ехать в театр. Я услышала, как звякнула дверь гостиной, восклицания, рукопожатия, тихий звон стекла. Наверное, Генрих наливал коньяк папе и его гостю. Какой-то длинный, не очень оживленный разговор. Мне стало интересно, отчего же этот господин не обратил на меня внимания. Неужели он забыл меня? Нет, этого не может быть! Ведь мы встретились прямо около дверей нашего дома.

Вот здесь! Я выглянула в окно и посмотрела на тот самый кусок тротуара, где мы тогда стояли и разговаривали. А разговор ведь был довольно шумный, вы помните? Я даже пригрозила позвать дворника, а потом, когда этот господин все никак не мог утихомириться, вытащила из кармана нож. А вот кофейня «Трианон», совсем рядом, на углу. Именно оттуда нам принесли столик, и мы сидели и болтали довольно долго. Отчего же он сделал вид, что меня не знает? Я зажмурила глаза и попыталась как следует его вспомнить. Он как-то распадался в моей памяти – и тогдашняя встреча, и теперешняя состояла из каких-то кусочков, из обрывков. Проникновенный голос, как будто рисующий интонацией большие вопросительные знаки – Дааа? Почемууу? Узкие белые руки. Кажется, перстень. Визитка. Галстук. Туфли. Не человек, а складная картинка из лото для детей. Но я все-таки зажмурилась еще крепче и попыталась это лото сложить. В результате получился какой-то «господин Ничего Особенного». Человек без особых примет. И, наверное, без каких-нибудь интересных свойств и качеств.

Я тихонько вышла из комнаты и прошла мимо гостиной, где он сидел и разговаривал с папой. Они оба сидели в профиль и смотрели друг на друга, и поэтому не заметили меня. Я на несколько секунд задержалась.

– Огромное имение, – говорил папа. – Нет, конечно, не латифундия в полном смысле слова. Но все равно огромное. – Он показал своему собеседнику лист бумаги. Наверно, там была карта или какое-то свидетельство – мне издалека было не рассмотреть.

– Ах, это прекрасно! В наше время, когда люди, подобно муравьям, стекаются в большие города и живут буквально на головах друг у друга. Знаете ли, господин Тальницки, я живу в очень, очень хорошем доме. У меня очень, очень хорошая квартира. Возможно, не такая роскошная, как ваша…

– Это не моя. Я ее снимаю, – тут же уточнил папа.

– Ну да, я тоже снимаю свою квартиру, – сказал господин Ничего Особенного. – Здесь так дороги квартиры! Позволить себе иметь собственное жилье в Штефанбурге может только князь, у которого дворец в Инзеле, ну, миллионер – биржевой делец или, – усмехнулся он, – или пролетарий. Где-то там, на самой окраине. Мазаную халупу, доставшуюся ему от деда. Вот такие парадоксы, господин Тальницки. Но о чем это я? Ах, да. У меня очень хорошая квартира. Меньше вашей, но я и живу один. Но знаете ли, иногда я вдруг внезапно чувствую (я живу в третьем этаже, а дом у нас пятиэтажный), я вдруг внезапно чувствую, что подо мной в два слоя живут люди. И сверху надо мной тоже – и тоже в два слоя! Я чувствую себя как птичка в клетке в зоологическом магазине. Вы бывали в зоологическом магазине? Видели, как продают кенарей? – Папа покачал головой, а господин продолжал: – Целый шкаф, многоэтажный шкаф, и на каждом этаже клетки, клетки, клетки. А в каждой клетке сидит кенар. И вот так же мы в городе, в городских домах. И знаете что, господин Тальницки? Я посмотрел внимательно и сообразил, что соотносительно размера клетки и размера птички кенару в клетке просторнее, чем нам в наших комнатах. Меня просто обуял ужас!

– Ах, стоит ли ужасаться? – сказал папа. – Настанет время, и мы все будем жить теснее, чем сигары вот в этой коробке, – сказал он и постукал пальцем по шкатулке, стоящей на столе.

– У вас очень смелый юмор, – заметил господин Ничего Особенного, – но жестокий.

– Жизнь ненамного ласковей, – мудро сказал папа, доставая сигару из шкатулки, наверное, с особым выражением лица.

Я его не видела, но представила себе.

– Да, но о чем мы? – рассеянно спросил папа.