А потом наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм приехал в Ричмонд нас послушать, и потом все понеслось с нечеловеческой скоростью. Примерно в двухнедельный срок мы уже имели на руках контракт на запись. Эндрю раньше работал у Брайана Эпстайна и как-то поучаствовал в создании битловского образа. Но они с Эпстайном из-за чего-то поцапались, и его уволили. Он отошел от всех прежних дел и решил пробиваться в одиночку: “Ну ладно, вы у меня попляшете”. А мы стали его орудием мести Эпстайну. Мы – динамит, Эндрю Олдхэм – детонатор. Ирония судьбы заключается в том, что в самом начале этот великий автор роллинговского имиджа считал, что ничего хорошего не выйдет, если нас будут воспринимать как патлатых грязных грубиянов. Эндрю ведь был вполне себе мальчик-чистюля, и ему по-прежнему нравилась грандиозная идея про Beatles и одинаковые костюмчики, когда все под одну гребенку. Ему нравилась, а нам не очень. Короче, он подыскал нам сбрую, и на телевидение на запись “Благодари свою счастливую звезду” мы надели эти хреновы твидовые пиджаки в гусиную лапку. Но сразу после программы их выбросили, оставили только кожаные жилеты, которые Эндрю купил на Чаринг-Кросс-роуд. “Где твой пиджак?” – “А фиг его знает. Подружка взяла поносить”. И он очень быстро въехал, что вот теперь ему всегда придется иметь дело с таким отношением. А что ему оставалось? Beatles везде, торчат из каждого угла, аж глазам больно. И если у тебя еще одна классная группа, нехуй мучиться и тупо копировать Beatles. Так что нам, естественно, досталась роль анти-Beatles. Еще одна “фантастическая четверка” в униформах – нет, нам было в другую сторону. Но тогда Эндрю устроил из этого беспредел. Раз все такие сладкие и все одеваются по шаблону и кругом сплошная показуха, делай все против правил, по крайней мере с точки зрения шоу-бизнеса и Флит-стрит[70]. То есть Эндрю взял идею того, что нужно как-то подавать себя публике, и превратил ее в черт знает что.

Само собой, мы ни в чем этом не волокли. “Чувак, мы слишком крутые, нам кривляться западло. Мы, блин, блюзмены, в свои-то восемнадцать лет. Прошли всю Миссисипи, видали Чикаго”. Вот так дурачишь сам себя. И все же мы действительно были бельмом на глазу. Плюс, разумеется, по времени попадание было прямо в точку. Все знают Beatles, мамы их обожают и папы их обожают, а эти – вы разрешите своей дочери выйти замуж за такое? И тема с имиджем “назло всем” оказалось почти гениальной. То есть ни Эндрю, ни мы гениями не были, просто эта придумка попала точно в яблочко, и после того, как все всё про нас поняли, стало нормально – мы теперь были готовы включиться в игру под названием “шоу-бизнес” и оставаться самими собой. Не надо было подстригаться под того парня или под этого. Эндрю для меня всегда был абсолютным образцом пиарщика. Такая заточенная бритва. Мне он здорово нравился – при всех нервах и головняках по поводу секса. Родители отправили его учиться в публичную школу Уэллингбороу, и со школой у него, как и у меня, не сложилось. У Эндрю внутри, особенно в те дни, всегда была такая мелкая дрожь, как у сервиза в буфете. Но он был абсолютно, железно уверен в себе и в том, что нам нужно делать, – при всей этой внутренней хрупкости. Само собой, он строил из себя крутого, как никто. Но мне нравилось, что он придумывал, мне вообще нравилось, как он думал. И поскольку у меня за плечами худо-бедно была худшкола и учеба на рекламщика, я мгновенно просек, что в том, чего он добивается, есть смысл.

Мы подписали контракт с Decca и через несколько дней – за чужие денежки! – сели писаться в Olympic Studios. Правда, большинство тогдашнего материала мы записали в другой студии – Regent Sounds. Одно название – “студия”: комнатенка, обитая контейнерами для яиц, с одиноким катушечным Grundig. Только, чтобы все выглядело как студия, его не поставили на стол, а повесили на стену. Считалось, если магнитофон на столе, значит, работают непрофессионалы. На самом деле все, чем они там занимались, это озвучание рекламных роликов: “Murray mints, Murray mints, the too-good-to-hurry mints[71]». Мелкая джингл-студия, всего по минимуму, очень простая – это сильно облегчило мне задачу освоения азов звукозаписи. Мы выбрали ее в том числе из-за того, что она была моно – что слышишь, то и получаешь. Магнитофон всего с двумя дорожками. Я на нем выучился делать наложения, “пинг-понг”, как это называется, – когда ставишь только что записанный трек в одном канале и пишешься сверху на другой. Само собой, в плане звука таким путем теряешь целые поколения, пропускаешь пленку еще раз через все колеса, – но мы обнаружили, что в этом есть свои плюсы. В общем, первый альбом и много вещей со второго плюс Not Fade Away, наш первый чартовый прорыв – № 3 в феврале 1964-го, – и Tell Me были изготовлены в окружении яичных контейнеров. Эти первые альбомы мы записали в нескольких студиях с участием немыслимых гостей вроде Фила Спектора, который отметился на басу в Play with Fire, и Джека Ницше – там же на клавесине. Заходили Спектор и Бо Диддли, и Джин Питни тоже – он записал одну из первых вещей, которую мы сочинили с Миком, That Girl Belongs to Yesterday.

Правда, контракт с Decca означал еще одну вещь: Стю должен был выйти из состава. Шестеро – это чересчур, и первый кандидат на вылет, разумеется, пианист. Такой вот жестокий бизнес. Поскольку Брайан подавал себя как главного, сообщить новость Стю досталось ему. Это было дико тяжело. Стю не удивился, я думаю, он уже заранее решил для себя, что будет делать, если вопрос всплывет. Он отнесся к этому с полным пониманием. Мы ждали от него что-нибудь типа “Ну спасибо, ебитесь сами”. Но в такой момент Стю показал всю огромность своего сердца. О'кей, раз так, он будет сидеть за рулем, будет нас возить. И он был с нами на каждой пластинке, потому что, кроме музыки, все остальное ему было неинтересно.

Уволен, но только не для нас, никогда. И он все прекрасно понимал. “Видок-то у меня не такой, как у вас, а?” Блин, у этого чувака было самое огромное сердце в мире. Он вложил всего себя, чтобы нас собрать, и он не намеревался вот так все бросить из-за того, что его задвинули на задний план.

Первый сингл мы выпустили очень скоро после подписания контракта – все делалось даже не за недели, за дни. Абсолютно просчитанный коммерческий вброс – Come On Чака Берри. Я не считал, что это лучшее, на что мы способны, но я знал, что с этой вещью можно отличиться. В плане записи она, кажется, даже лучше, чем я тогда думал. Просто у меня такое ощущение, что в тот раз мы воспринимали ее как единственный боевой патрон в нашей обойме. В клубах мы ее не играли, никакого отношения к тому, чем мы занимались, она не имела. Вообще в группе тогда еще держался остаточный пуристский настрой, который я, естественно, не разделял. Блюз – моя любовь, но я видел, что и кроме блюза есть где копать. Я и поп-музыку тоже любил. И совершенно бессовестно смотрел на эту сорокапятку как на способ пробиться. Дорваться до студии и изготовить хорошо продаваемый товар. Наша версия ведь совсем не похожа на чакберриевскую; это, прямо скажем, очень “битлизированный” продукт. Но в режиме, в котором тогда выпускали музыку в Англии, у тебя особо не было времени рассусоливать: ты шел и выдавал хит. Думаю, в случае Come On все чувствовали, что у нее есть хорошие шансы выстрелить. И вообще, наши мысли были заняты одним: “Ого, у нас выходит диск, это ж охренеть можно!” И еще присутствовала такая легкая обреченность: “Черт, если первый сингл выстрелит, у нас два года, и все, на помойку. Ну и что нам потом делать?” Потому что дольше не держался никто. Твой срок годности в те времена был пара с половиной лет, да и сейчас в большинстве случаев то же самое. И, за исключением Элвиса, тогда этого еще никто не опроверг.