лежал ровно, плотным слоем покрыв двор. Завтра все это неуместно белое великолепие растает и грязью потечет по двору.

Только я сварил кофе, как пришел Аршак. Сварил и ему. В банке осталось на самом донышке. Я показал ему банку, он кивнул и вышел. «И сахару заодно купи!» — крикнул я вслед.

Надо бы с ним поговорить, все сказать. Сегодня. Или, в крайнем случае, завтра. Его шаги были слышны с лестничной клетки, хлопнула подъездная дверь. Донесся слабый свист — но уже из окна. Чему он удивился — снегу?

Аршака трудно чем-либо удивить. Помню его маленьким. Мало спрашивал, много слушал. Единственный ребенок. Его отец был таксистом. Случайно сбил женщину, испугался и убежал. Ну и получил срок.

Мать Аршака все эти годы тянула семью и вытянула. К возвращению отца Аршак уже заканчивал школу. Дома Аршаку было скучно, он частенько забегал к нам. В шестом классе я немного занимался с ним немецким, он стал пастись у моих книжных полок. Цапнет наугад, сядет прямо на ковер и читает. Вижу — мало что понимает, но ничего не спрашивает. Вопросы он начал задавать в восьмом классе, странные вопросы, скорее — полуутверждения.

«А что, — спросил он как-то, — Блок — дурак?» Я возмутился и обиделся за Сан Саныча, но Аршак невозмутимо ткнул в страницу пальцем. «Вот тут он пишет, что Пушкин — веселое имя…» «Ну и что!» — вспылил я и обрушил на него словеса.

Тогда-то я присмотрелся к нему и обнаружил, что «несчастный ребенок», как любила приговаривать моя мать, накладывая ему в тарелку чудовищные порции баранины с овощами, исчез, а на его месте возник юноша отнюдь не бледный, но со взором вполне горящим. И в огне своих сомнений он готов сжечь полмира, а если понадобится, то и весь. Сей отрок вместо того, чтобы преклониться перед моей мудростью и содрогнуться мощи подпирающих меня книжных полок, дерзит вякать и вякает толково.

И я… принял его всерьез. Разница в годах была солидной, почти пятнадцать лет. Некоторое снисхождение к нему мешало возникновению дружбы. Было покровительство, было, соответственно, уважение, но была ли дружба? Не знаю, не помню.

Впрочем, может ли быть дружба между учителем и учеником?

Вопросами о природе дружбы я не задавался. Общаться с ним было весело и полезно. На веру он ничего не принимал, и если мне удавалось его в чем-либо убедить, то я уже не сомневался, что на этот предмет переспорю любого.

Аршак вернулся с сахаром и кофе.

— Пошли во двор, — сказал он, непонятно улыбаясь.

— С какой стати? — удивился я, доставая кофемолку.

Что означала его улыбка? Может, она уже говорила с ним?

— Пошли, пошли, — улыбаясь, он взял меня за рукав.

«Вот выйдем во двор, а там стоит она, и он уже с ней обо всем говорил, а мне не надо ничего объяснять», — подумал я и поразился спокойствию этой мысли.

У двери долго примеривался, что взять — куртку или плащ.

— Там тепло, — прервал мои раздумья Аршак.

Мы вышли из подъезда. Аршак прошел вперед, а я за ним по мягко пружинящему снегу. Во дворе ее не было.

Сделав несколько шагов, он остановился, повернулся ко мне и с жадным интересом уставился под ноги.

— Ага, то же самое!

Я оглянулся. Никого. Посмотрел себе под ноги, затем на следы. Позвольте!..

Это не мои следы. Вот я вышел из подъезда и пошел. Но вместо рубчатых подошв виднелись крестообразные оттиски. Я поднял ногу — действительно, хилый ромб, похожий на крест. Осмотрел подошву — обыкновенная микропорка.

Аршак в это время взирал на свои отпечатки. На снегу четкая русская буква «А». Он тронул ее пальцем и шепотом сказал:

— По-моему, это не снег!

Оглядев двор, нелепо белый в это майское утро, я заметил, что снег нетронут и свеж. Я помял его в ладони — холодный и хрустящий, только почему-то не тает. Можно слепить снежок, что я и сделал. Запустил его в стену котельной. Снежок прилип.

Во двор вышла Елена Тиграновна и, небрежно кивнув мне, прошла мимо. Мы уставились на ее следы. Непонятно.

Вглядевшись, я ахнул: она оставляла после себя нотную запись!

Аршак протяжно свистнул. Парсаданова обернулась. Заметила, как мы нависли над чем-то, почуяла неладное и, проверив, не распахнулась ли сумочка, подошла к нам.

У Аршака быстрая реакция и три класса музыкального образования. Пока я и Елена Тиграновна смотрели на следы, он быстро срисовал их в записную книжку. Отпечатки не повторялись!

Елена Тиграновна покраснела и со сдавленным «Ах вы, подлецы!» начала затаптывать следы. Но на месте старых она оставляла новые. Тогда принялась орудовать сумкой.

Запыхавшись, она перебралась на каменный, чистый от снега бордюр. Протянула руку и грозно сказала:

— Отдай!

Аршак молча вырвал листки из блокнота. Она выхватила и, скомкав, сунула в карман. Внезапно всхлипнула и жалобно сказала:

— В детстве я мечтала играть на скрипке…

Аршак с большим сомнением оглядел ее дородную фигуру. Елена Тиграновна достала платок и вытерла глаза.

Потом, много дней спустя, как-то ночью то ли мне приснится, то ли от бессонницы сочинится история о звуках скрипки, которые донесутся сверху, от Парсадановых. Игра очень неумелая, но вдруг взрывается каскадом жутких звуков, скрипка словно разговаривает, рычит и стонет, слышны обрывки странной, пугающей мелодии.

Днем я осторожно спросил у доцента, кто у них играл, но доцент сердито огрызнулся, никто, мол, не играл и играть не мог! А еще через несколько дней я узнал, что Елена Тиграновна тихо ушла от доцента к какому-то молодому композитору и уехала после развода и нового брака в Бейрут. Обитатели двора были поражены — бывшая мадам Парсаданова была лет на восемь старше мужа и, по слухам, боялась, что он уйдет к молодой. А тут — на тебе!

Но это будет потом, когда все или почти все жильцы забудут о снеге, а пока мы стоим во дворе и ждем, что будет дальше.

Дальше: из подъезда вышел завскладом Амаяк, или просто Амо, и прошелся по снегу монетами достоинством в один рубль.

Елена Тиграновна истерично расхохоталась. Амаяк обнаружив, что ходит денежными знаками, имеющими хождение, рассвирепел. Подскочил к нам и, цедя неопределенные угрозы, стал допытываться, чьи это шутки и с кем бы по-мужски поговорить.

Пока Амо развивал тему мужского разговора, из подъезда вышел самый скверный и склочный обыватель дома — отставной бухгалтер Могилян. Поговаривали, что из его анонимок можно составить библиотеку. Люди же тертые намекали, что до войны этот мелкий сукин сын был